По счастливой случайности, дело передали другой судье – женщине, известной своими гуманистическими взглядами. В день слушания мои адвокаты пытались убедить меня не отказываться. Но я твёрдо решил следовать своему плану и на суде озвучил своё решение. Я отказался от дальнейшего разбирательства, но попросил судью удовлетворить моё ходатайство о добровольном возвращении на родину. К счастью, судья пошла мне навстречу и одобрила мою просьбу.

Это было непростое, но единственно верное решение, которое я мог принять в той ситуации.

Прошло более трёх месяцев в окружной тюрьме. Чтобы не дать себе утонуть в апатии и отчаянии, я придерживался строгого режима. Каждый день был наполнен физическими упражнениями, чтением, попытками изучения новых языков. Это была постоянная борьба за внутреннее равновесие, за сохранение хоть какой-то нормальности в условиях. Именно тогда я впервые глубоко осознал, насколько тесно связаны тело и душа, как они влияют друг на друга, подобно сообщающимся сосудам.

Но бывали и такие дни, когда вся моя решимость рушилась под тяжестью депрессии. Я чувствовал, как боль распространяется по всему телу, и не мог найти в себе сил подняться с койки. Эти дни превращались в бесконечный круговорот мыслей – я вновь и вновь прокручивал в голове всё, что произошло со мной за последние месяцы. «Думай о другом! Сфокусируйся на чем-то ином!» – мысленно приказывал я себе, но это было невероятно трудно, особенно находясь в изоляции.

Несмотря на физические нагрузки, я почти не мог спать. А когда удавалось на короткое время заснуть, мне снился один и тот же сон. Я видел себя на пляже, лежащим у самой кромки воды, и рядом беззаботно играли мои дети. Прохладные волны нежно касались моих ног, омывая их своей свежестью, пока я, ослабленный дремотой, засыпал под звуки детского смеха и плеск волн. Но каждый раз, когда большая волна неожиданно поднималась и захватывала нас, я слышал радостный визг сына и смех дочери. Именно в этот момент я всегда просыпался, наполненный горечью, потому что они были так близко, будто я мог дотянуться до них рукой, но наяву они были недостижимы.

Первой трещиной в моём хрупком тюремном мире стал день, когда нас покинул эстонец Тави. Незадолго до депортации он вернулся с очередного судебного заседания на редкость задумчивым и подавленным, что было для него нехарактерно. Ни я, ни Антон не решились расспрашивать его о причинах такого состояния, уважая его право на тишину. Однако после ужина он, наконец, открылся нам. Тави сообщил, что решил отозвать своё дело из апелляционного суда, понимая, что ему не избежать депортации. Он пытался добиться добровольного возврата, но ему отказали. В тот момент этот некогда несгибаемый человек казался сломленным.

Однако это состояние длилось недолго. Уже через несколько дней на его койке снова лежали учебники испанского языка, и вечерние разговоры вновь оживились его историями о безудержных годах, наполненных кутежом, кокаиновыми вечеринками и жизнью на широкую ногу. Его шутки снова возвращали смех в наши будни.

Ночь перед его депортацией была напряжённой. Даже после полуночи блок не спал – каждый хотел попрощаться с Тави, пожать ему руку и пожелать удачи. Его уважали за силу духа, щедрость и умение поддержать товарищей в самых трудных ситуациях. Перед отъездом он раздал свои личные вещи, оставил контакты и, несмотря на явную нервозность, пытался уверить нас, что всё будет хорошо. Через месяц я узнал от Антона, что Тави приговорили к полутора годам заключения в Эстонии, причём шесть месяцев, проведённых в окружной тюрьме, были зачтены в срок. В итоге ему оставалось провести ещё около года в тюрьме на родине.