Оправившаяся от террора Французская республика, казалось, победоносно шла тогда к удивительной будущности, полной благоденствия и славы. В 1796-м и 1797-м годах она переживала свои лучшие дни. Империя еще не охладила и не совратила с прежнего пути наиболее горячих приверженцев революции. Представьте же себе наши польские чувства и желания, нашу неопытность, веру в конечный успех справедливости и свободы, и тогда станет понятным, что в те минуты мы в порыве счастья отдались самым обольстительным иллюзиям.

В следующие за этим замечательным разговором дни мы не имели случая говорить с великим князем, но каждый раз при встрече с ним обменивались дружескими словами и знаками взаимного понимания.

Вскоре двор переехал в Царское Село. Было установлено, что все придворные кавалеры будут отправляться туда по праздникам и воскресеньям, чтобы присутствовать в церкви, на обеде и на вечернем собрании. Туда ездили и ночевать и даже поселялись там для продолжительного пребывания – или в очень неудобных небольших флигелях, которые окружали дворец, или же в предместье, где также было плохо, но немножко свободнее, в домах, где не было ничего, кроме стен, окон и дверей.

Вначале великий князь приглашал нас приезжать почаще, затем предложил и совсем остаться жить в Царском Селе, чтобы, как он говорил, иметь возможность больше времени проводить вместе. Ему нравилось наше общество, и он искал его, так как только с нами мог говорить без утайки и высказывать свои истинные мысли.

По вечерам нам разрешалось являться в апартаменты дворца, когда там находилась императрица, участвовать в прогулках и игре в горелки, повторявшейся каждый день в хорошую погоду, или же присоединяться к обществу придворных, отправлявшихся под колоннаду. В будни за общим столом с императрицей обедали только те, кто был на дежурстве. Мне пришлось дежурить только раз: меня посадили против Екатерины, и я должен был прислуживать ей, с чем справился довольно неловко.

Мы часто возвращались в Царское Село и скоро обосновались там совсем, на весь сезон. Отношения наши с великим князем могли только привязать нас друг к другу еще более и возбудить самый живой интерес: это было нечто вроде франкмасонского союза, которого не чуждалась и великая княгиня. Интимность наших отношений, столь для нас новая, вызывала бесконечные разговоры, которые постоянно возобновлялись. Политические идеи и вопросы, которые показались бы теперь избитыми, тогда имели для нас всю прелесть животрепещущей новизны, а необходимость хранить их в тайне и мысль о том, что все это происходит на глазах двора, зараженного предубеждениями абсолютизма, под носом у всех этих министров, преисполненных сознанием своей непогрешимости, прибавляла еще больше интереса и пикантности этим отношениям.

Императрица благосклонно смотрела на близость, установившуюся между ее внуком и нами обоими. Она одобряла эти отношения, конечно, не угадывая их истинных причин и возможных последствий. Мне кажется, Екатерина следовала старым, традиционным, представлениям о блеске польской аристократии и считала полезным привлечь на сторону своего внука влиятельную семью. Она и не подозревала, что эта дружба утвердит его в чувствах, которые ей были ненавистны, и послужит развитию в Европе идей свободы и новому – увы, эфемерному – появлению на политической сцене Польши, которая считалась уже навеки похороненной.

Одобрение государыней явного преимущества, оказываемого нам великим князем, закрыло рты всем любителям пересудов и придало нам смелости продолжать наши отношения. Великий князь Константин, из чувства подражания и ввиду того, что это нравилось императрице, стал выказывать признаки дружбы к моему брату, звать его к себе, заставлял его играть роль друга семьи; но между ними не было и речи о политике. В этом отношении моему брату выпал плохой удел: ни одно из тех побуждений, которые связывали нас с Александром, не существовало для Константина, и его характер, своевольный, вспыльчивый, не признающий никаких внушений, кроме устрашения, не сообщал никакой привлекательности тесному сближению с ним. Великий князь Александр просил моего брата из дружбы к нему согласиться на это сближение, но с условием, чтобы его интимные признания не передавались Константину, к которому он тем нe менее питал братские чувства.