– Макс. – Ответил он смешливым тоном.

Я снова удивилась. Это означало его лень полностью выговаривать имя или он говорит мне, что могу называть его сокращенно? Гадать не стану, надо будет – спрошу.

Стоп. Что? Какой спрошу? Я же пообещала себе перестать думать о нем и сталкиваться с ним. Я громко шикнула на кофейник, выскользнувший из моих влажных пальцев, чем тут же привлекла внимание последнего клиента. Успела подхватить агрегат, но обожглась. Прекрасно. Кожа между большим пальцем и запястьем сразу покраснела и зазудела. Краем глаза я заметила, как Максвелл скривил губы, словно почувствовал ожог на себе.

Закончив работу, я громко сказала имя. Это был не просто рабочий выкрик, как я бы назвала кого угодно в этом помещении. Я подозвала человека не забрать заказ, а подойти ко мне.

Он подошел и взял напиток. Наши пальцы на миг соприкоснулись, я ощутила его тепло. Не то, что исходило от горячего стаканчика, а, несмотря на холод на улице, пылало от него самого. Он косился на мой ожог, когда протянул мне помятую купюру. Взяв ее, я ощутила пальцами что-то снизу, скрытое за бумагой. С недоверием перевернув, я тихо ахнула: пластырь. Под купюрой он запрятал небольшой пластырь для меня. Подняла глаза, чтобы поблагодарить Максвелла, но он уже скрылся где-то в зале.

Быстрым, отточенным за годы движением, я вскрыла белую упаковку и налепила на ожог, сразу почувствовав прохладное облегчение.

Дома меня ждала звенящая тишина, давящая на и без того хрупкое тело со всех сторон, и чертово зеркало. Мое отражение злобно улыбалось мне, хоть и стояла я совершенно спокойно. Пришлось отвернуться.

Дрожащими руками я попробовала умыться. Живот болел так, будто мне в него воткнули раскаленный нож. Ноги подкосились, прекратив держать тело, и я упала. Во рту почувствовался знакомый металлический привкус. Непроизвольно по лицу потекли слезы, ошпаривая кипятком ледяную кожу.

И некому мне помочь. Некому набрать номер, чтобы приехало спасительное обезболивающее и моральная поддержка. Я привыкла. Людей беспокоят только их проблемы, нет никому дела до чужого горя: такова человеческая сущность. Злая и алчная, несовершенная и ужасно мерзкая. Пока я тут корчусь в конвульсиях от боли каждый, кого я встречала в своей жизни, в том числе родная мать, тихо-мирно сопят в своих теплых постелях и видят десятые сны. А может они веселятся, устроив вечеринку в честь чьего-либо дня рождения. Хотя я вообще не представляю, с какой целью это делать: день рождения – это просто день, когда ты стал старше. Все. Я терпеть не могу этот день, потому что именно в этот злополучный день я появилась на свет. А все это внимание… В детстве оно мне нравилось, но сейчас меня от него тошнит. Если кто-то вдруг вспомнит (хотя последние лет десять никто не вспоминал. Даже родители.) – то сразу неловко и слегка дурно. А ведь мне уже двадцать два, и совсем скоро двадцать три, если почти полгода можно назвать "скоро".

Пролежала я, наверное, около часа в луже рвоты, слез и немного крови. Скорее всего вырубилась. Кое-как поднялась. Боль слегка отступила, до такой степени, что я смогла умыть лицо, снять одежду, закинув в корзину для белья, выпить наконец-то сразу несколько таблеток обезболивающего и лечь в постель. Громко застонав, я обхватила живот руками. Меня всю трясло, я молила часы идти быстрее, чтобы лекарство подействовало как можно скорее.

Вызывать врача бесполезно. Он ничего не сделает, я уже пробовала пару лет назад. От хронического заболевания нет лекарства. Мне нужно регулярное и правильное питание, но в моих условиях выживания это просто невозможно. Болезнь Крона мучает меня всю жизнь. А питаюсь я в столовой университета тем, что дадут, в том числе продуктами, которые мне нельзя. И тогда встает выбор: либо я умру от голода, либо буду страдать от болей в животе. Обе перспективы не очень, но вторая хотя бы позволяет жить. Так что мне остается молча пить обезболивающие и молиться.