Конде хмыкнул.
– Очень может быть, что вы правы, – не стал он спорить.– Тем более, Коперник – папист.
– А-а-а, папист… – разочарованно протянул Сегюр. – Если папист, то понятно.
Конде рассмеялся.
– Господин д’Обинье, вы не споете нам? – попросил принц. – В такой вечер петь о любви самое время.
Генрих знал, что Агриппа предпочитает на публику не петь о любви, но тот, видно, тоже поддался очарованию августа. А может, ему просто не хотелось отказывать Конде. Принц пользовался большим авторитетом среди сторонников. Он был умен и образован, однако начитанность вовсе не мешала ему отлично держаться в седле и владеть шпагой. Когда Конде узнал, что замок Этьена де Комменжа разграблен католиками, то порвал все его векселя, простив товарищу карточные долги, чем завоевал искреннее уважение друзей.
Агриппа погладил гриф гитары, потом взял несколько пробных аккордов, проверяя чистоту звучания, и запел.
Его мягкий баритон разносился над темным садом, и, казалось, пламя факелов подрагивает ему в такт. Генриху нравились эти стихи, в особенности переложенные на музыку.
Он не заметил, как из глубины парка к ним приблизились две дамы. Они стояли неподалеку, скрываясь в тени деревьев и не желая прерывать певца своим появлением.
– Браво, сударь, – сказала принцесса Маргарита, выходя из своего укрытия, когда песня смолкла, – сам Ронсар позавидовал бы искренности и необыкновенной мелодике ваших стихов.
Агриппа, как ошпаренный, вскочил со своего стула и поклонился принцессе, еще держа в руках гитару и не зная, куда ее деть. Остальные последовали его примеру.
– Мадам, не окажете ли честь разделить с нами трапезу? – спросил Генрих. – Госпожа де Невер, – кивнул он герцогине. – Мы будем счастливы, если прекрасные дамы украсят наше грубое общество. Я не сомневаюсь, господин д’Обинье согласится спеть нам еще.
– Да, сир, но… – начал было Агриппа, однако Генрих бросил на него убийственный взгляд, и он тут же замолчал.
– Благодарю, ваше величество, – ответила Маргарита, усаживаясь на принесенный слугой стул.
Музыка зазвучала вновь.
– Эту песню я впервые услышал в военном лагере при Жарнаке, – негромко сказал Генрих, склонившись к своей невесте и как бы невзначай касаясь ее руки. – Ваш брат герцог Анжуйский тогда здорово задал нам жару, и мне казалось, что теперь не до любви и не до музыки. Но битва при Жарнаке давно стала историей, а песня живет до сих пор.
– Любовь – это сама жизнь, – ответила Маргарита, и он отметил, что она не отстранилась от него. – Что, как не любовь, противостоит смерти? Но какой же музе, сколь прекрасной, столь и жестокой посвящены эти строки? – спросила Маргарита.
Она смотрела на него с любопытством, ожидая услышать романтическую историю.
– О, мадам, о музах поэтов не говорят, ведь очарование тайны легко разрушить неосторожным словом, – ответил Генрих.
– Простите, сир, я не должна была спрашивать об этом. Я знаю, вы умеете хранить тайны… и быть хорошим другом.
Он смотрел на нее, любуясь нежным изгибом ее губ, выбившимся из-под куафюры локоном…
– Я был бы счастлив предложить свою дружбу вам, – ответил Генрих с легким поклоном.
Она улыбнулась, ничего не ответив.
Он был совсем рядом, и в его темных глазах отражалось обаяние летней ночи. Нет, он не нравился ей совершенно. Она любила других мужчин: высоких, красивых и элегантных. А этот юноша был совсем не в ее вкусе. Она отвела взгляд, разорвав незримую нить между ними, и вдруг ощутила щемящее разочарование, будто от утраты чего-то ценного.