– Ничего, ничего, отдыхай сынок, – говорил он, – потрудилась душа, на сколь сподобна, и то, слава Богу. Не ко всякому оно одинаково приходит. Ты в монахи вроде пока не примеряешься, а мирянину, да ещё только что окрещённому, и того, что ты сотруждаешь, вдосталь.

Но главной радостью, да и, без особого преувеличения сказать, смыслом жизни, стали для него теперь, конечно же, ночи. Каждую из них он ждал, как иссыхающие нивы ливня, как звери и птицы в лютую стужу ждут наступления оттепели. Проснувшись ещё до заката и тщательно, насколько было это возможно в условиях скита, приведя себя в порядок, он начинал ждать. Это были томительные и волнующие минуты, он, чуть ли не ухом слыша, как стучит его сердце, суетливо придумывал, что сегодня расскажет ей интересного, какими словами согреет её душу. Она входила, когда едва начинало смеркаться, всегда с обворожительной улыбкой и чуть тронутыми ветром волосами, такая упоительная, милая и чистая, что ему казалось будто солнце, только что опустившееся за горизонт, повернулось вспять, вновь взошло и протиснулось лучом в тесное окошко кельи, чтобы разглядеть это маленькое чудо. Словно свежий, опьяняющий сквозняк врывался в пропахшее дымом помещение и, кружась, сдувал исходящие от неё искры. И казались Родиону эти первые минуты её появления, знаменовавшие начало очередной сказочной ночи, самыми счастливыми из всех, когда-либо им прожитых. “Ради этого стоило мне выжить, – думал он, чувствуя, как замирает сердце от прикосновения её ладони к его лбу, давно уже остывшему от лихорадочного жара, – ради того, чтобы смотреть на неё, быть с ней рядом, чтобы помочь ей вырваться из плена, вернуться в тёплый солнечный мир, в родной дом, в котором она бывает так недолго, редкими полнолунными ночами. И не важно, какова будет цена вопроса. Хоть бы и сама жизнь, возвращённая мне ею”.

Три ночи он провёл, распластавшись на лежанке. Она садилась поближе и подолгу рассказывала ему свои сказки, по нескольку за ночь. А знала она их великое множество: и весёлых, и грустных, и смешных, и страшных – на любой заказ слушателя. Иногда она, не прерывая сказки, клала ладонь на его плечо. Тогда он несмело покрывал её сверху своей ладонью и, глядя в дивные глаза рассказчицы, продолжал заворожённо слушать. Несколько раз за ночь, закончив очередную сказку, она прерывалась, чтобы заварить какие-то травы и ягоды, поила Родиона, давала ему что-нибудь перекусить и вновь продолжала свои бесконечные чтения. Толи от этих снадобий, толи от такой милой его сердцу музыки её голоса, от самого присутствия её в такой близости, всё тело его начинало переполнять блаженство и покой, и, ближе к утру, он начинал засыпать. Она не будила его, и как уходила она, он не видел. Просыпался он, когда солнце весело заливало бревенчатые стены яркими квадратными трафаретами окон, и в келье уже хозяйничал отец Фотий.

Вечером перед четвёртой ночью, он, к её искреннему восторгу, встретил её уже на ногах, и предложил посидеть в этот раз у большого пня, возле костра. Она с радостью согласилась. Он взял её за руку и вывел к горящему в сумерках заранее приготовленному костру, дрова в котором выложил в форме сердца.

– Это тебе мой маленький сюрприз, за доброту твою, за спасение моё. Нравится?

– Боже! Красиво-то как! – восхищённо сказала она, глядя на костёр широко раскрытыми глазами и сжимая его ладонь, – Спасибо, Родечка! Славный получился подарок, спасибо тебе!

С той поры их ночные встречи переместились под открытое небо, вновь расчистившееся к тому времени от дождевых туч и облаков. Отец Фотий любезно предоставил ему свой старенький латаный овечий тулуп.