– И тебе гутен морген, гражданин начальник. Голова в полном порядке, спасибо. Вчера Матрёна повязку сняла.

– Рад за тебя. Новость у меня для тебя есть. Родька, подельник твой, в себя пришёл и, кажись, поправляться начал. Скоро, видать здесь будет. Ну а ты, как я и обещал, можешь быть свободным.

Варан немного растерялся, уронил на землю полено.

– Так ведь ты говорил, на то моя воля, дядя Ваня. Хочешь – иди, хочешь – оставайся. Не говорил разве?

– Говорил, – Иван Иванович расплылся в улыбке, – И ещё раз говорю: в моём доме место найдётся, работник ты хороший. Тем более что Родька задачу выполнит, да домой отправится. Так что ты мне пригодишься.

– Благодарствую, дядя Ваня, – Варан наклонился, подбирая полено. Получилось что-то вроде поклона.

– Да не за что, – снова улыбнулся начальник. И вдруг спросил, лукаво прищурившись: – А колечко-то с перстнем куды с пальца подевалось?

Варан поглядел на пустой палец, изобразил на лице досаду.

– Потерял я его, дядя Ваня. Дрова колол на вырубке, снял, чтобы не мешало, в траву положил. А как искать кинулся – нет нигде. Всю поляну на четвереньках прошарил – не нашёл. Вот такая, понимаешь, беда.

– Потерял? Ну, что же ты так, Саня, – лицо Ивана Ивановича сделалось очень грустным, – Разве ж можно такие вещи, да в траву. Ты сходи туда, сынок, ещё поищи. Может, ещё и найдёшь, оно ж всяко бывает. А коли я найду, так не обессудь. Что с возу упало…

Варан насторожённо взглянул в лицо начальника, предполагая увидеть на нём хоть какую-то ухмылку. Однако оно по-прежнему не выражало ничего, кроме искренней скорби.

– Да-а, – печально протянул начальник, – Вот уж беда, так беда. Ну, ничего, ничего. Работай, Саня, работай.

Глава 13

Мало по малу, с того чудесного утра, когда загулявшая душа вернулась, наконец, в истосковавшееся по ней Родионово тело, стала по капле возвращаться в него и сила. С каждой ночью, а именно этим временем суток шло у него теперь времяисчисление, чувствовал он, как тонким, но горячим родником всё полнее и полнее разливалась по его жилам жизнь. Уже через двое суток после чудесного воскрешения, проводив Анфису, он с помощью отца Фотия, поднялся со своего одра и самостоятельно вышел во двор по нужде. Однако, на обратном пути, почувствовав внезапное головокружение, едва успел навалиться на дверной косяк, и, если бы сопровождавший его монах не подхватил его крепко под мышки, наверняка загремел бы на пол.

– Ничего, ничего, дитя моё, – успокаивал его старик, уложив на полати, – это скоро пройдёт. Festina lente, говаривал один латинянский цезарь, что означает: поспешай медленно. Крови в тебе нынче – вошь не накормишь, а посему пока за трапезой усердие проявляй, а ходить – оно скоро придёт, через седмицу уж и побежишь.

Уже следующим утром Родион самостоятельно дошёл до находящейся в двадцати шагах от кельи “летней трапезной” – большого пня, что недавно служил столом Варану на его единственном ужине с отцом Фотием. Усевшись на чурку, поиграл с кутёнком, привезённым Настей с Николаем из Красных Ёлок. “Добрым вырастешь волкодавом, – говорил он, сжимая толстые сильные лапы трёхмесячного щенка, – И нрава, наверное, крутого, вон пасть какая чёрная. А рыкаешь-то прямо как лев. Ну-ну, давай поспорим, кто быстрее силёнок наберётся, ты или я”. А ещё через четыре дня отправился он с отцом Фотием на Ичэвун-озеро, проверять морды. Болезнь отступила, и неуёмная жажда жизни окончательно овладела его духом и плотью. Возвращаясь, он не спешил на отдых, сам просил монаха предоставить ему какую-нибудь нетяжёлую работу, даже брал в руки топор, правда, хватало его пока ненадолго. После выполнения небольшого послушания, как называл монах его трудовые порывы, он, позавтракав и немного поговорив со стариком о смысле жизни и вере, ложился спать. Беседы их становились с каждым днём всё продолжительнее и всё больше и больше стали западать ему в душу. Вскоре он попросил отца Фотия покрестить его по-настоящему, так как крещён был матерью ещё несмышлёным младенцем. Три утра исповедовался он батюшке то в одном, то в другом, вспоминая все грехи своей жизни. Наконец, после отпущения их и совершения обряда, надел ему монах на шею небольшой деревянный нательный крестик на льняном гайтане, тот самый, в коем совсем недавно собирался его отпевать. “Ведь неспроста, видать, вернул Он меня на грешную землю, – часто думал Родион, держа крестик в пальцах и разглядывая распятого Христа – тонкую, ручную монахову работу, – Значит не совсем законченный я для Него грешник, рано мне ещё на суд, значит, предстоит мне совершить некие добрые дела, искупив ими всю мою дурную и никчёмную прежнюю жизнь”. После утренних трапез, улегшись на полати, читал он на сон грядущий святые писания. Поначалу Евангелия не вызывали у него живого интереса, но развлечь себя более было не чем, к тому же он помнил, что Анфиса была верующей, и ему не мешало бы немного подтянуться в православной науке, чтобы найти с ней общий язык и ещё более расположить её к себе. И Родион читал, пытаясь вникнуть, задавая отцу Фотию множество вопросов, на которые тот отвечал с великим удовольствием. К молитвенным правилам он не проявлял особого рвения. Встав рядом с батюшкой пред образами и повторяя за ним слова святых молитв, он уже минут через десять ссылался на недомогание и заваливался на свою лежанку, не выпуская, однако, при этом из рук молитвослова, чтобы не обидеть старика. Тот, видя его филонство, не серчал и не настаивал на аскезе.