– Слышь, Тимофей, – сказал Варан, когда подъезжали к станции, – ты начальнику про этот эксцесс не рассказывай. Не надо бы ему знать, я тебя как друга прошу. Скажем, полено прилетело. Замётано?

– А мне что, – откликнулся Тимофей, – Мне всё равно. Полено, так полено. Замётано.

Когда въехали во двор, солнце уже закатывалось за лес. Увидев Варана в несколько необычном виде, Матрёна всплеснула руками, подбежала к телеге.

– Матушка родная! Сашка, где ж тебя угораздило?

– Да ерунда, Мотя, Тимоха колол, я собирал, вот полено и прилетело. Одной дыркой в башке больше, одной меньше, какая разница, – отшутился Варан.

– А ну, покажь, – она быстро сняла с его головы обрывки рубахи, осмотрела рану, – Шить тебя надо, Сашка. Только сначала помыть. Давай скоренько в баню. Идти можешь или проводить?

– Плясать могу, Мотя, – устало улыбнулся Варан, слезая с телеги.

– Давай, иди, я сейчас.

Она побежала к себе, Тимофей, распрягши лошадь, принялся разгружать дрова, Варан поплёлся в баню. Там он набрал в шайку тёплой воды, осторожно помыл раненую голову. Вскоре появилась Матрёна с бутылкой самогона в одной руке и с небольшой коробкой с ручкой в другой.

– На-кося, – сказала она, наливая из бутылки полный стакан, – это чтоб не шибко больно было. Первач.

Варан выпил до дна, выдохнул, промокнул пальцами заслезившиеся глаза. Матрёна усадила его на табурет, под лампочку, достала из коробки иголку с проденутой в неё нитью, положила в стакан, залила самогоном. Затем, обработав тем же первачом рану, и подбрив станком её края, принялась за шитьё.

– Потерпи теперь, Сашок, больно будет, – сказала она, прокалывая иглой Варанов скальп.

– Шей, Мотя, шей, не боись, – говорил Варан сквозь стиснутые зубы, дыша на Матрёну крепким свежим перегаром, – Больно осталось за забором. На воле, да ещё от твоих рук, больно статься не может.

Когда работа была закончена и Матрёна обвязала голову друга бинтом, Варан притянул её к себе.

– Ты сеновал-то мне нынче не отменяй, Мотя, а то рана с тоски загноится. Придёшь?

– Живчик! – рассмеялась Матрёна, поцеловала его в щёку, – Ну куда ж я денусь. Давай только концерт сегодня отменим, Тимоха раньше уляжется. На ужине поешь плотно и иди к себе, отдыхай. Как у Тимохи окно погаснет, так я сама за тобой зайду.

В утренних сумерках, когда слезли с сеновала и подошли к дверям сарая, Варан придержал Матрёну за руку.

– Погодь-ка, Матрёнушка, – сказал, – Это вот тебе.

Он снял с пальца перстень, вложил ей в ладонь.

– С ума сошёл, Сашка, – прошептала она, разглядывая украшение, – ему ж, поди, цены нет.

– Это ты точно сказала, нету. Для меня вообще цен нету, человек я такой, Мотя. Для меня только на тебя цена есть. Больше жизни моей та цена. Ты феньку эту сховай подальше, на палец тебе она великовата будет. Просто, как память обо мне храни. Только не показывай никому. Договорились?

– Как скажешь, Сашок. Спасибо тебе. Прямо не знаю, что ты за человек. Отродясь, таких не видала, – она обняла его за шею, расцеловала в лицо, – А носик мы тебе поправим, милый, это я сумею.

– Какой носик? – не понял Варан, – Зачем носик?

– Не гоже с таким ходить. Смешон больно. И приметен. А с новым носом тебя никакая милиция не сыщет, никакой басурманин на тебя не покусится. Я сказала: поправим, значит, так тому и быть. Всё, иди…

Прошло ещё дней пять. Варан не особо страдал от полученной травмы. Ходили с Тимофеем на рыбалку, лыко драли, аврально картошку выкопали, так как начальник посулил скорые дожди. Как-то хмурым, моросящим утром, Иван Иванович подошёл к укладывающему поленницу Варану.

– Здорово ночевал, Саня, – поприветствовал, – Как твоя голова?