– Вечно ты с этим вопросом! Вечно все с этим вопросом! У тебя всё хорошо, Тай, у тебя всё хорошо – тысячу миллионов раз! Так вот, у меня всё плохо.

Тайрис расплакался, опустил руку, посмотрел на маму – и сразу представил себе, как она сидит с ним рядом в кабинете у Джонатана и просит его выражать свои «чувства». А он не выражал. Просто сидел, глядя на фотографию футбольного стадиона «Старый Траффорд», заставляя себя думать про музыку, домашние задания, компьютерные игры, что у них будет на ужин – про всё что угодно, только бы не говорить. Делать вид, что случившееся в марте неправда. Это он сказал сам себе, потому что, если говорить, оно становится правдой, а ему очень, очень не хотелось, чтобы случившееся в марте было правдой.

– Тай, я сожалею… ну слушай, давай попробуем использовать время здесь по полной. Интересно, когда я впервые приехала на Ямайку, помню, твой папа…

– Мам, замолчи! – выкрикнул Тайрис. Сморщился, зажмурил глаза. – Ты что, не можешь помолчать? Мне от этого только хуже! Только хуже, когда ты говоришь о том, о чём я просил тебя не говорить… Уйди, пожалуйста. Уйди из моей комнаты, мам! Иди вон отсюда! Вон! Ненавижу тебя! Ненавижу!

Он открыл глаза и успел увидеть, как она выскочила за дверь, а ещё успел увидеть, что глаза её блестят от слёз. Он долго сжимал и разжимал кулаки, пинал стул – тот завалился набок, полетел на другой конец комнаты. А ведь он не хотел её расстраивать. Правда не хотел. И самое странное – он сам не знал, откуда в нём эта ярость. Ярость будто бы повелевала им, жила собственной жизнью.

Он и раньше говорил с Джонатаном о том, как легко в нём вспыхивают злость, раздражение: он огрызается, грубит и даже хамит. Джонатан называл это «прыгать в пруд». Впрыгивать в свои чувства и выпрыгивать обратно. Но такой ярости он ещё никогда не чувствовал. Никогда. Ужасно было сознавать, что он довёл маму до слёз, потому что он же знал: да, она от него это скрывает, но она очень много плакала за этот год. От этой мысли свело желудок. По телу прокатилась тошнота.

Этого бы он не сказал никому, а уж Джонатану и подавно, потому что тот пытался выудить из него все его мысли. Но при виде маминых слёз у него возникало очень странное чувство, желание сбежать. Увидев, как она плачет, он пугался, чувствовал себя беспомощным, а главное – бесполезным. Бесполезным, потому что не может ничего для неё сделать.

Он стоял посреди комнаты, тяжело и быстро дыша. Не хотел он об этом думать. Не мог.

Вздохнув, он покосился на мёртвых ночниц в мусорной корзине, потом взял со стула полотенце – сходить в душ. Почему бы и нет, всё равно он больше не заснёт. Потом нахмурился, заметив, что проколы на пальце превратились в три крупных желтых волдыря – раздутых и сердитых на вид. Гадость, зараза, а он так и не понял, откуда они взялись. Стиснул кулак – самому не хотелось смотреть на собственную руку.

Уже от самой двери он услышал шорох остановился, обернулся. Посмотрел, откуда этот шорох донёсся. Вжался в стену, потому что из корзины, потряхивая крыльями, вылезали живые ночницы. И тут ему почему-то отчётливо вспомнились слова, которые бормотал на берегу моря старик:

– Ну же, Тай! Чего медленно так! Поднажми, англичайнин! Что, слабо, да?

Марвин ехал на велосипеде впереди и оглядывался на Тайриса через плечо.

– Медленно? Как это медленно? – со смехом откликнулся Тайрис.

Он вообще-то не собирался кататься с Марвином на велосипеде, но, когда тот предложил, ухватился за эту возможность. Что угодно, лишь бы не сидеть дома с мамой.