Гоббс очень точно подметил, что государственная монополия насилия создает мирный порядок, который в конечном счете полезен всем гражданам. Увы, он упустил из виду, что это преимущество оборачивается своей противоположностью, если государство использует свою монополию насилия, чтобы достичь целей, выходящих за рамки обеспечения мира. А именно, когда государство начинает заниматься политикой и навязывает поголовно всем политические цели, неизменно представляющие собой лишь цели определенной группы граждан. В таких системах жертвы пристрастной политики даже беззащитнее, чем в естественном состоянии. Государственная монополия насилия теперь оборачивается против них, и им, например, приходится терпеть, что у них отбирают значительную часть их дохода и распределяют по другим карманам, а они не смеют возражать. Однако когда государственная монополия силы становится орудием политически мотивированной пристрастности, исконная концепция утрачивает свое воздействие, и за фасадом мирного государства вновь свирепствует непрерывная – на сей раз политическая – борьба соперничающих групп[56]. Политика, таким образом, превращается в неприметную гражданскую войну, чья неприметность идет оттого, что жертвы государственной пристрастности не имеют реального шанса на оборону. Достигнутый мир всего лишь кажимость и основан на эффективном подавлении отклоняющихся интересов.

Поэтому контрпродуктивно предоставлять государству власть, выходящую за рамки обеспечения внутренней и внешней безопасности. Ведь коль скоро мир установлен, единственная легитимная задача государства – заботиться о том, чтобы его жители не навязывали другим свою волю. И только для реализации этого принципа самому государству дозволено применять силу. Этот вывод отнюдь не нов, его можно найти уже у философов Джона Локка[57], Вильгельма фон Гумбольдта[58], Людвига фон Мизеса[59] или у Людвига Эрхарда, по мнению которого проблемы начинаются, когда государство перестает быть арбитром и само вступает в игру[60]. Правда, это учение регулярно игнорируют, ибо очень уж привлекательно позволить политике решать проблемы. Но политика, по сути, означает – навязывать всем прочим свой взгляд на мир. А люди-то разные. Что верно для одного, неверно для другого. Субъективно разные представления о ценностях и объективно иные жизненные обстоятельства ведут к тому, что при любом «политическом разрешении» ситуаций остаются люди, которых к чему-то принудили против их воли. Делать политику значит стать на чью-то сторону и сделать желания нескольких масштабом для всех, причем – нельзя забывать! – в случае чего и силой. Разве такое может быть легитимным?

По Гоббсу, граждане делегировали государству столь обширные властные полномочия, чтобы иметь возможность жить в безопасности[61]. Позднее Локк и, прежде всего, Руссо дополнили эту позицию принципом общественного договора, где речь шла о добровольном соглашении участвующих сторон, сравнимом с гражданско-правовым договором[62]. Он должен иметь место между гражданами и государством. Или, по крайней мере, граждане должны заключить между собой договор, согласно которому уступают часть своего суверенитета государству и принимают вытекающие отсюда последствия. Данная трактовка по-прежнему преобладает; как правило, конституция государства и вытекающий из нее порядок приравниваются к общественному договору Руссо. Однако у нее есть изъян, а именно: создание договора также должно происходить согласно правилам взаимности, выработанным на протяжении столетий в гражданском праве. В противном случае речь идет о чем-то другом, чему понятие договора уже не соответствует.