А ещё через пару тройку лет, выкабенистое слово – рентабельность, уже не только в отдельно взятой «Заре коммунизма», но и по району, было признано и вовсе несостоятельным. Как и на заре великой октябрьской революции в ходу снова стал забытый лозунг – «Грабь, награбленное»! Пока местное, тупое трудящее население разбиралось, кого надо грабить – их всех самих и ограбили, как каждую семью по отдельности, так и целыми советскими хозяйствами. Что характерно, как бы в утешение: в отличие от кремля, ни один местный партийный запевала не помер, как и положено, по доброму, в окружении детей, жены и тёщи. Но трудящий класс всех мастей как-то не осознал для себя сколь-нибудь заметной выгоды, слыша, как по телеку базарят насчет рынка.
В те самые-самые, лихие девяностые, половина «переустройщиков» поубивали друг друга при дележе награбленного, несмотря на многолетнее совместное, даже счастливое членство в родной и горячо любимой коммунистической партии. Свои действия, много позже, они нагло оправдывали и доказывали, что во всём этом беспределе, опять же виноват он – иуда «меченый». Ну, а дальше… объявился пьянчуга мамонт – Бориска, куда не встанет – затопчет, куда не повернется – завалит. Он осчастливил свободой и благами всех, кто был близко, рядом с ним, только не тех, что всё ещё пели по праздникам:
И как-то так получилось, даже не постепенно, очень быстро: которые руководили – они обняли Родину изо всех своих сил, точно с южных гор до северных морей, а которые всё еще пели об этом – все оказались на окраинах. Обнимать было уже нечего. Хоть и говорят в народе, что нельзя объять необъятное – оказывается можно!
И оказался на окраинах – тот самый, простой советский народ, про который в этом суматошном объятии все забыли. Но, как и положено на Руси, народ был сам в этом виноват. Не нашлось в тот момент у Родины – Ивана Сусанина, ни Минина и Пожарского, ни даже, прости господи, отчаянного Александра Матросова.
После не очень долгой, но очень бесполезной перестройки, и длительной, но страшно жестокой перестрелки, последний заведующий отделением, бывший член загнувшегося на век райкома КПСС, переехал в райцентр тремя рейсами, на пяти или шести тяжелых камазах. Он назвал себя «новым русским», и стал жить в трёхэтажной вилле своей тёщи, которая всю жизнь проработала дояркой, и только от зятя узнала, что имеет полное право так жить – чтоб зятья всех доярок у нас так жили. Напоследок – не из жадности даже, а скорее на память, непонятно только зачем, он прихватил из своего кабинета единственную надежную связь с райцентром – армейскую радиостанцию. Такая мода была сложилась после войны, держать связь по рации, вроде как – всегда по-боевому.
Скоро в поселке погасли навсегда все лампочки Ильича, а больше шестидесяти километров чисто «люменевых», кручёных электрических проводов, вместе с добрыми деревянными столбами – как испарились. В этот завершающий исторический этап загнивания Зари коммунизма, в народе такое называлось просто и верно – скоммуниздить! От добротной линии электропередач остались лишь памятные вешки – разбитые бетонные опоры. Половина семей, спасая себя и детей, уехали кто куда, где их никто не ждал, а другая половина вернулась к товарно-сырьевым отношениям. Молодые разъехались по стране – искать новое счастье, здоровые семейные мужики подались на заработки. Двое 90-то летних стариков начали вспоминать прошлое, рассказывали, как хорошо они жили при царе, а которые чуть помладше, заговорили с ностальгией о шестидесятых и даже семидесятых годах советской власти, когда жили одинаково, без достатка, зато никому не было обидно. Об этом вспоминали все простые люди, которые остались наедине со своими больными вопросами без ответов, но… все считали, что они по-прежнему живут в самом известном отделении «Зари коммунизма». В районный центр ездили на тракторе «Беларусь», что сохранился каким-то чудом, один-два раза в месяц. Это шесть часов в одну сторону, по новым колдоёбинам, поскольку старую дорогу давно превратили в направление, паводки, дожди, морозы и жаркое степное солнце с ветром.