Скоро машина въехала в какую-то «обугленную», как он назвал, деревню с разрушенной церквушкой и сожженными избами. У снесенной, очевидно, снарядом верхней части звонницы валялись два расколотых колокола, искореженный крест и окоченевший труп немецкого солдата.

«Видно, наблюдатель или корректировщик», – подумал Шурепов.

В одном из дворов лежала туша обглоданной лошади, белеющая ребрами и частью позвоночника. Чувствовалось, что над убитым осколком в голову животным активно поработали и люди, и звери, – явно видны были места, где прикасались к почерневшему мясу ножи и топоры человека, а где рвали жесткую мякоть застывшей на морозах конины клыки оголодавших собак и лесных хищников – волков, жирующих от «даров войны». Их разведется тут со временем великое множество.

На холодных пепелищах стояли лишь остовы печей со стойкими дымоходами. В двух местах они «работали» – топились печи, и сизый дым причудливыми спиралями буравил хмурое и низкое небо, изредка прожигаемое острыми солнечными лучами.

«Неужели народ остался? Где и как он выживает? Просто интересно, – размышлял про себя Александр. – Надо расспросить смельчаков».

Проезжая мимо одной из «жилых изб», он заметил копошащееся серое существо рядом с русской печью со встроенной плитой. Александр приказал водителю остановиться. Выпрыгнув из машины, он подошел к неизвестному человеку, который оказался сухощавой старушкой, сумевшей запеленать себя, как в кокон, разными тряпками, платками, веревочками и тесемочками.

– Здравствуйте, бабушка! – с неловкостью проговорил Александр, понимая, как она может здравствовать в таких условиях.

– Добрый день, мил человек, – проскрипела старушенция с виду лет под восемьдесят.

– Как вас зовут? Что вы тут делаете?

– Елизавета Владимировна… А что делаю – варю на своей не разрушенной плите конину.

– А где живете?

– В яме…

Она, не ожидая получить встречный вопрос, ткнула палкой в сторону, видно, бывшего огорода и вырубленного сада.

– Там мы с моим родненьким… с больным человечком обитаем.

В дальнейшем она назвала себя аборигеном этих мест. Рассказала, что работала до войны учительницей начальных классов, что ей всего шесть десятков годков с гаком. А муж столярничал при лесопилке. Ему за семьдесят. Уходя из деревни, немцы его сильно поколотили за то, что не поделился с ними колотыми дровами.

– А кто деревню сжег?

– Они, варвары, при отступлении. Специальные команды ходили с факелами по дворам и поджигали избы.

Александр обернулся в сторону машины и громко крикнул:

– Ваня, принеси мой вещмешок.

Водитель выполнил приказ контрразведчика мгновенно.

Военный развязал узел, достал банку тушенки, несколько комочков колотого сахара, четыре на удивление не сломавшихся в вещмешке коричневых сухарных квадратика и даже отломил от буханки кусок ржаного хлеба.

– Возьмите, пожалуйста…

Женщина заплакала и протянула дрожащие, измазанные сажей и копотью, бледные сухонькие руки, принявшие в ладони бесценный подарок.

Попрощавшись, Александр покинул горькое место разрушенной русской северно-западной деревеньки.

«Сколько таких ран оставили изверги?! В войнах не бывает выигравших – есть только проигравшие граждане. Особенно среди мирного населения – разве не так? – словно спрашивал самого себя Александр. И тут же ответил: – Много, очень много ран она уже оставила и еще оставит. Война ведь только разгорается…»

Полуторка неслась по заснеженной России…

Еще одно открытие явилось Шурепову в эту поездку. В стороне от дороги он увидел группу красноармейцев, которые кормили свои «лошадиные силы» эрзац-валенками. Рядом с заботливыми вестовыми и коноводами лежала гора этого удивительного фуража. Оказалось, что русские морозы заставили тыловые подразделения вермахта плести для своей замерзающей армии огромные снегоступы-валенки. Делали их в основном из соломы.