Его название «Мой Сталинград» еще до начала публикации произведения вызвало предположение читателей, что автор книги ностальгирует по Сталину и хочет реабилитировать его личность. Отвечая на эти ортодоксальные прогнозы, в уже упомянутой беседе Михаил Алексеев заметил: «Ничего похожего на мой замысел такое толкование не имеет. Мой Сталинград – это то, как величайшее сражение, вошедшее в историю под именем Сталинградской битвы, отразилось в моей отдельно взятой судьбе и в судьбах многих тысяч других участников этой битвы, которые с тем же правом могут сказать «Мой Сталинград». Так уж случилось, что со словом «Сталинград» человечество связывает начало крушения гитлеровского фашизма, а стало быть, и свое спасение от коричневой чумы. Не ностальгией же по Сталину объяснять тот факт, что многие улицы и площади даже в капиталистических странах (Англии и Франции, например) носят название Сталинградских?»

Работу над романом тормозили и причины эстетического порядка. Писателю не хотелось воспроизводить только «внешнюю» сторону битвы на Волге, хотелось докопаться до философских глубин, связанных с осмыслением политических, экономических, психологических предпосылок сталинградской победы. В интервью корреспонденту «Литературной газеты» А. Верещагиной (1979) М.Алексеев обратил внимание на «масштабность» и «сложность» этой проблемы, заставляющей «прослаивать» процесс создания романа книгами об истории страны: «Все мои военные произведения – подступы к этой теме. Помните мой роман «Солдаты»? В ходе работы над ним я понял, что Сталинградская битва – это тот момент нашей истории, когда дух народа подвергся особенно суровому испытанию на прочность и стойкость. Но ведь к этому моменту нас готовили все годы Советской власти. А между тем эти годы были очень нелегкими. И надо показать, как зрела в нашем народе огромная душевная сила, та сила, которая помогла победить в этой тяжелой войне.

Поэтому, может быть, раньше появится не «Сталинград», хотя частично он написан, а роман, в котором я попытаюсь нарисовать картину жизни нашего общества с двадцатых годов до начала войны»[19].

В беседе же с корреспондентом газеты «Советская культура» С. Гучаевым (1979) М. Алексеев еще более обстоятельно остановился на этом вопросе, связав его с перспективами развития советского «военного романа». «Мне кажется, – сказал тогда писатель, – что следующим этапом должен стать психологический разрез войны. Девятого мая 1945 года можно было определить победителя только в чисто военном смысле. А в социально-политическом, экономическом, психологическом, нравственном – победителя можно определить только спустя десять лет. Им становится не тот, кто раньше восстановит города, предприятия, а тот, кто раньше залечит душевные раны, нанесенные войной, кто раньше соединит разорванные человеческие связи. И в этом смысле мы, конечно, оказались победителями. Это можно спустя столько лет со дня Победы говорить твердо.

Сейчас я, например, жду романа – народной эпопеи. Где он, победитель, созревал, когда же? Мне кажется, что нужен «синтетический» военный роман, который должен начинаться раньше войны, может быть, за десятки лет.

Вероятно, поэтому и я задержался со сталинградским романом. Когда я сосредоточился только на военной стороне этой битвы, ограниченной сорок вторым – сорок третьим годом, то почувствовал, что мне этого мало, потому что герои-то пришли под сталинградские стены каждый со своей судьбой. Как они выдержали натиск и в конце концов победили? Значит, надо исследовать вот это накопление в душе советского человека огромного потенциала сопротивляемости жестокостям войны. А если мы будем только писать о том, как Сталин курил трубку, как он расхаживал по своему кабинету в мягких сапогах, изредка бросая реплики, или как Жуков строгость свою проявлял, – этого уже очень недостаточно.