– Хорошо, для начала хорошо! – Петр смотрел на него спокойным, восковым лицом.

– Там один ожил, молодой совсем, воды просит! – он вопросительно глянул на Петра.

– Пойди, добей!

– Добить!?

– Да, только ножом, без шуму!

– Ножом? – глаза Ивана налились слезами, – не могу, Петя, ножом… не могу… сроду людей не убивал, руки дрожат!

– Нагнись!

Петр долго смотрел ему в глаза, тихо сказал: – Хороший ты человек, Ваня! Душа чистая, как у ребенка. Этот солдат не виноват, но он для тебя смертельный враг! Он бы тебя не пощадил! Ты убил пять, добей шестого! Ты солдат, Ваня, для нас с тобой это не люди! Я скоро умру, прошу тебя, Ваня, убивай их, убивай, не щади! Или они нас, или мы их! Другого пути не будет. Они пришли к нам, чтобы убивать. Иди, убей! Не можешь ножом? Это пройдет. Скоро станешь солдатом. Сдерни сапог с него, стреляй через сапог, в сердце, чтоб не мучился, иди… быстро, уже совсем светло…

 Через пять минут он стоял возле покойников, прислонившись к сосне, поднял лицо к небу в состоянии полного душевного смятения. Он снова забыл наказ Петра, мысль о необходимости прикончить еще живого человека жгла ему душу как раскаленным железом, выжимала слезы, спирала дыхание.

Этот акт противоречия всему жизненному укладу Ивана, его инстинкту охотника и крестьянина. На охоте часто приходилось добивать зайца или птицу, чтобы ускорить смерть, избавить это живое существо от излишних страданий, связанных с пере¬ходом от жизни к смерти.

Но он не мог убить раненого человека, даже в серо-зеленой форме. За этот час войны он еще не познал ненависть, жестокость. Этот короткий бой! Засада, из которой он убил этих людей, а сам остался жив! И теперь юнец, недавний школьник, из Берлина или Бремена, получил в висок осколок от его, Ивана, гранаты, никак не может умереть… Скоро придут немцы, второй эшелон, подберут его, может быть вылечат, и он снова при-дет сюда, чтобы убивать, если его снова кто-нибудь не убьет.

 Словно вспомнив о чем-то, он обернул лицо к востоку. За лесом, за морем, за горами медленно поднимается солнце, над багряным горизонтом золотятся под яркими лучами небольшие белые облачка, темно-синее небо кажется бездонным и тихим, какие-то птицы медленно кружатся над туманным лесом, не обращая внимание на то, что лежит на земле. А траве, вокруг убитых солдат, сверкают капельки росы. Птицы живут наверху, у них другой мир, своя жизнь.

А за этим холмом в лесу лежит Петр Анохин, тяжело ранен, умирает, а со стороны заставы слышен непрерывный гул сражения, треск автоматов, рокот пулеметов… Он шагнул к раненому солдату, еще раз глянул в тонкое детское лицо, легко сдернул правый сапог, несколько секунд смотрел на толстый шерстяной носок, вместо портянки, потом вытащил пистолет, сунул руку с пистолетом в сапог, приставил к сердцу солдата.

Из сапога раздался глухой стук выстрела. Солдат приподнялся всем телом, повернул к Ивану лицо с широко открытыми глазами, рухнул вниз и затих.

Он бежал к Петру, прыгая через пни, заслоняя лицо от колючих веток, ему казалось, что широко открытые глаза солдата смотрят ему вслед…

– Убил! – он сел на траву, вытер пот.

За этот час лицо Петра осунулось, восковая кожа туго обтягивала скулы и острый подбородок, синяки под глазами осели еще ниже.

– Ты настоящий солдат, свой парень! – Пётр говорил тихо, не отрывая взгляда от лица Ивана, – мы ошибались в тебе…

– Кто – мы?

– Я работаю в НКВД… – Петр замолчал, глаза Ивана полезли на лоб.

– Да, без шуток… Есть разговор, Ваня, пока я жив, слушай! Ты помнишь арест твоего отца, зимой 37-го, в Озерном?

Иван, молча кивнул, сверля Петра глазами.