Игорь сидел у окна, курил и смотрел на улицу. А там после долгого осеннего дождя было серо, мокро и скучно. Мимо мусорки, опираясь на палку и оставляя следы на мокром песке, медленно шла Роза Михайловна, старушка из соседнего подъезда. Когда-то Игорь ходил с ее сыном Гошей в зоопарк, где они долго стояли возле террариума с ящерицами, выжидая их молниеносные короткие движения. Иногда ждать приходилось долго, но терпение всегда вознаграждалось.

Игорь перевел взгляд на дневник. Каждая запись в нем была обращена к одному человеку. Это было похоже на письмо, которое никогда не будет отправлено, потому что адресат давно пребывает в глубинах, недостижимых ни для одного послания, кроме разве что мысленного.

В детстве, когда у него был надувной кит, Игорь мечтал увидеть кита настоящего. Мечта долго не сбывалась, а потом неожиданно сбылась, оставив долгое послевкусие горечи и саднящую боль в сердце. Он поехал на очередную конференцию по Мелвиллу на острова одного нового государства, и организаторы на второй день повезли их на берег океана, где лежали восемь огромных китов, выбросившихся на берег. Все были мертвы. Впрочем, один кит, кажется, еще с трудом дышал. Игорь подошел к нему совсем близко. Изо рта вырывался чуть слышный хрипловатый свист. Дыши, не дыши… Дыши. Игорь побежал к местным специалистам: «Вон тот еще живой, может, можно его затащить обратно в воду?» Но они почему-то лишь грустно качали головами и говорили, что слишком поздно и что это не так просто сделать: надо подгонять несколько шхун, брать кита на прицеп и прочее, и прочее.

Дыши, не дыши… Дыши…

Когда их привезли обратно в отель, Игорь собрал вещи и уехал, отменив свой доклад и сухо попрощавшись с недоумевающими коллегами.

Игорь перелистал дневник. Вот запись пятилетней давности.

«…А вчерашнее мероприятие по открытию памятника дереву, на которое меня пригласили, достойно пера Гоголя или Кафки… Видел бы ты эти лица, эти застывшие фигуры, напоминавшие наспех высеченные скульптуры, уродливые, страшные, с искаженными пропорциями… Шемякин нервно курит в сторонке…»

Он смотрел в окно, вспоминал и думал о своих отношениях с родным городом. Какая-то банальная любовь-ненависть, отчуждение, усталость, невозможность понять происходящее и забыть то, что уже произошло несколько лет назад, когда город охватила странная ментальная эпидемия, всеобщее помешательство, не оставившее шансов никому.

Вдруг всеми горожанами овладело непонятное и непреодолимое желание расправиться с городскими деревьями. Пилы стали самым востребованным инструментом и шли нарасхват. Никто не остался в стороне, работали все от мала до велика. И убеленные сединами старики, и юноши со взором горящим. И отчаянные домохозяйки, и отчаявшиеся дамы бальзаковского возраста, и прекраснокудрые девы с модельной фигурой и ангельскими личиками. Все как один пилили, рубили, распиливали бревна на дрова, корчевали пни и даже асфальтировали парки, дабы не осталось никаких напоминаний. Так продолжалось несколько месяцев. Все были счастливы от участия в общем великом деле. Все были на подъеме, и любовь к городу, зарастающему тюремной щетиной серого асфальта, была искренней и высокой.

А потом вдруг эпидемия прошла так же внезапно, как началась. Однажды утром люди проснулись и поймали себя на мысли, что им больше не хочется спиливать деревья и корчевать пни. Горожане вспомнили о том, что было еще вчера, и их охватил ужас. Многие, не успев позавтракать, выскочили на улицу и увидели, что в городе не осталось ни одного дерева. Впрочем, каким-то непостижимым, чудесным образом одно дерево все-таки осталось. Оно затерялось во дворе старого дома, предназначенного под снос, и только поэтому уцелело.