- Что ж, Зослава, - губы дрогнули, в улыбке складываясь. – Мы с сестрицею с дороги притомились…

И вновь глядит.

А недовольная… с чего б? И куда им томиться, когда тое дороги – от царских палат до терема моего, тихое ходьбы час. Оне ж не ножками, на возку ехали.

Кирей рученьку сжал.

Боярынька вовсе перекривилась.

- Дозволено ли, - голос ее сделался сух и скрипуч, - будет нам войти и отдохнуть в доме твоем?

А сама на притолоку глядит, где я нонешней ночью узору малевала. Хорошую такую узору из заветного альбома Люцианы Береславовны.

Ильюшка тоже к дому повернулся.

И к сестрице.

Открыл рот, желая сказать что-то, Кирей же плечико мое сдавил сильней. Не молчи, Зослава. А я чего? Улыбнулася, как сумела…

- Будьте в доме моем гостями желанными…

Ох, полыхнули глаза боярыни гневом.

- Значит, приглашаешь войти?

- Приглашаю… войти…

- Меня и сестрицу мою?

- Тебя и сестрицу твою…

Она юбки-то подобрала и ко мне спиной повернулась. По ступеням не взошла – взлетела, дверью только хлопнула, ключницу мою, женщину степенную, Киреем мне в подмогу приведенную, напужавши.

- Простите мою сестру, - прошелестела Любляна голоском слабым. И на Ареевой руке повисла, белым-бела, глядишь на нее и знать не знаешь, проживет ли боярыня еще денечек.

Мнится, и денечек.

И другой.

И третий… и до осени дотянет, до самое свадебки… и пусть говорят мне, что приневолили ее, да вижу я, как она на Арея глядит. От этого взгляду злость во мне появляется и такая, что просто силов никаких нету терпеть.

- Спокойно, Зося, - Кирей к самому уху наклонился. – Улыбайся шире… чем оно поганей, тем улыбка шире…

- А щеки не треснут? – тихо же спросила я.

Но куда деваться? В дом пошла. К гостям дорогим. За стол звать, беседу беседовать… ну, за стол-то я усадила и, мнится, что стол этот был мало царского хуже.

Были тут и гуси с капустою квашеною печеные.

И вепрячье колено. И караси жареные, и белорыбица рассыпчатая с подливою клюквяной. И пироги всякоразные. И даже цельное порося молочное с яблоком в пасти.

Клецки в молоке.

Сливки коровьи с сахаром топленые.

Ягоды вываренные, в тонюсенькие лепешки уложенные да скатанные трубочками… иного я сама не едала. Да только за столом энтим кусок в горло не лез.

Сидят боярыни, старшая подушками обложена, потому как зело слабая. Младшая пряменька, по правую руку сестрицы устроилась. Этая есть, будто в тереме царском впроголодь их держали, а старшей знай кусочки махонькие подкладывает.

Любляна то клюковку в рот положит и скривится.

То от крыла лебяжьего отщипнет и вздохнет тяжко-претяжко.

То лизнет шляпку груздя соленого и вовсе слезу пустит, будто бы жаль премного ей этого груздя… а младшая шляпку с вилки снимет и в рот сунет, куриную ляжку закусывая. И кусок свинины положит. И репы печеной с пряными травами. И горку из яиц перепелиных копченых. И жует, главное, сосредоченно, будто не было дела важнее.

- Растет она, - Любляна платочком слезинку поймала. – И нервы… с нервов Маленка ест, как не в себя… после мается…

Арей кивнул.

- А у меня наоборот… надо бы есть, но не могу. Чуть поем и живот крутит.

- Льняное семя пить надобно, - мне это молчание поперек горла было, на похоронах и тех веселей. – А еще я отвару сделаю…

- Царские целители уже делали…

- Я не царского, но от глистов, - я Маленкин взгляд недобрый выдержала. Не младенец, чтоб криком зайтися.

- С чего ты, девка, решила, будто у моей сестрицы глисты? – у Маленки ажно кусок хлеба изо рта вывалился.

- И не только у нее. Это ж признак первейший, когда один ест и наесться не способен, значит, внутри у него черви сидят, которые на этой еде жиреют. А если червяков много плодится, то набиваются они в живот, и еда в него уже не лезет.