22июня 1941 года (это было воскресенье) утром мы услышали из висящего во дворе громкоговорителя, что началась война. У населения города забрали радиоприёмники. Я ходила на ночные дежурства в горком и другие учреждения. Было страшно, хотя мы считались глубоким тылом. В 1942 году стали к нам в Кисловодск на самолётах привозить из Ленинграда ученых, профессоров и других известных людей. На них было страшно смотреть – опухшие, опустившиеся, изголодавшиеся дистрофики. Они набрасывались – я это наблюдала на базаре – на продукты и были специально организованы дежурства, чтобы помочь им не переедать, ибо после голода это очень опасно.

В один « прекрасный» день мне вручили повестку: отбыть в город Моздок на рытьё окопов. Мать Гриши сказала: я тебя не пущу, у тебя ребёнок. На окопы поеду я. Мне, крестьянке, такая работа привычней. И она уехала в Моздок. Мария Фоминишна спасла мне жизнь. Она через полгода благополучно вернулась в пустую квартиру, нас там уже не было. А все евреи, что были в Моздоке, были уничтожены.

Не помню ни месяца, ни числа того дня, в который застала придя на работу на санитарной станции страшный переполох. Кассир сбежал с деньгами, ни одной машины нет, начальство исчезло. Ничего не понимая поехала домой и у электрички встретила знакомого милиционера, который рядом со мной работал на базаре и мне симпатизировал. Он сказал мне: Соня, через два часа здесь будут немцы. Сейчас подойдет единственный поезд для работников МВД и милиции. Если сумеешь за полчаса собраться и взять семью, я постараюсь запихнуть вас в вагон. Я остаюсь здесь, таков приказ, но тебе нужно уехать. Вещи не бери, для них не будет места. Я бегом побежала домой. По счастливой случайности нашла дома у нас свою маму, которая зашла нас навестить. Схватили минимум вещей и помчались – я, мама, Гриша с Эличкой на руках к уже стоящему на путях поезду. Петя и сестра Сара находились в Кисловодске и ехать за ними не было времени.

Шла посадка, народу много, толкотня, давка. Мой дорогой милиционер посадил нас, помню, в предпоследний вагон, как свою семью. Проехали мы не более трёх-четырёх часов, как началась бомбёжка. Поезд остановился. Толкая друг друга, падая, люди в ужасе выскакивали из вагонов, кто в двери, кто в окна. Объявили по громкоговорителю приказ отбежать от вагонов и лечь. Маму я держала за руку, а Гриша с ребенком на руках мелькнул перед моими глазами где-то впереди. Лёжа на земле мы слышали оглушительный грохот, было очень страшно. Не помню, сколько мы лежали, но когда грохот немного утих, я задвигала плечами и поняла, что жива.

Раздался гудок паровоза и все бросились в вагоны поезда, который начал медленно двигаться. Люди толкались, давили друг друга стараясь успеть сесть. Я искала глазами Гришу с дочкой, но нигде их не видела. Тогда с замирающим сердцем я стала пробираться из вагона в вагон. Я по два-три раза побывала во всех вагонах, заглядывая на все полки и …не нашла. Люди говорили, что не все пассажиры успели сесть. Кричала женщина, у которой отстала взрослая дочь, мужчина искал и звал кого-то. Мне было страшно вернуться к маме без ребенка. Нет у меня слов, чтобы передать моё ужасное состояние, это страшное горе – потерять единственного ребёнка. Элочке было почти четыре года.

А поезд мчался всё вперёд и вперёд. Я даже не плакала, а как-то окаменела. Не помню, сколько дней мы были в пути. Не могла ни с кем говорить, не могла спать, а в голове только одна мысль – живы ли? Где они? Ведь кругом война, а Гриша очень больной человек, сумеет ли он сохранить ребёнка?