Некоторое разнообразие, единственно приемлемую отдушину, связывающую к тому же с прошлой жизнью, Сыч находил лишь у Валеры Тюрина, дружка закадычного, бывшего собрата по цеху. Тюрин принимал Сыча всегда охотно, еще охотнее с ним выпивал. Всякий раз начинал сетовать, что Колька уже так долго «не в теме». После подъема градуса обещал какую-то помощь и поддержку, но на следующий день все забывал, потому что в пьяном состоянии сильно переоценивал собственные возможности, а в трезвым говорил общим знакомым, что, да, Колька Сыч – друг, но как художник уже кончился. Опять же, «не в теме», не работает, а тут и более талантливые ребята пашут, но пробиться не могут.

Обитал Тюрин все в той же подвальной мастерской, где они некогда с таким азартом готовились к первой областной выставке современной живописи, и очень переживал, гораздо сильнее, чем, скажем, «за талантливых ребят», что этот подвал какая-нибудь чиновничья морда отберет у городского отдела культуры, и отдаст под очередной бутик, или игровой зал. Эту мысль Валера любил развивать, и со временем сам себе уже начал казаться солдатом, бьющимся на передовом рубеже за очаг искусства. Пустых бутылок в воскресенье по утрам, между прочим, из этого очага по-прежнему выносилось приличное количество.

Иногда, возвращаясь от Тюрина пьяным, Сыч попадал в ностальгически-приподнятое настроение и вспоминал прошлое. Причем, воспоминания были хорошие, а порой даже тихо, как на цыпочках, прокрадывалось нечто волнующее. Предчувствие перемен. И это пока не вдохновение, а скорее обещание вдохновения было приятно. Жить еще не поздно. Бесплодные годы, отравленные мутью неудач, надо просто вырезать, как опухоль, изгнать из памяти, забыть, как случайное постыдство. С подобными мыслями Сыч засыпал, чтобы следующее утро встретить с тяжелой головой, вялостью и апатией. Он готовил себе кофе, с отвращением давился дымом первой сигареты, и уже ничего не хотел, кроме как снова уснуть, и не просыпаться до вечера, до самой работы.

Минуло бабье лето, и ясную теплую осень стали вытеснять долгие, холодные дожди. Таким вот промозглым вечером во двор морга вкатился уазик «спецмедперевозки» с циничной наклейкой «стиморолл» по капоте.

– Мужики, носы затыкайте! – крикнул молодой водитель, распахивая оцинкованные двери фургона, и ныряя быстрее в сторону. – Принимайте подарочек! Трое суток болтался вместо люстры.

Пахнуло действительно сильно. Сыч, считавший себя уже профессионалом, почувствовал, как подпрыгнул желудок и сжал челюсти.

Они перенесли тело в холодильник. Пока раздевали, желудок Сыча, благо, что пустой, снова начал конвульсивно дергаться, так что Петрович с некоторой тревогой глядя на Кольку, посоветовал тому выйти на улицу, покурить. Но Сыч остался, сам заполнил, сверяясь с бумагами, бирку, которую укрепил на большом пальце правой ноги самоубийцы, и только потом вышел прочь. Долго стоял, опершись рукой о стену, часто дыша, как после долгой пробежки. Когда вернулся, Петрович услужливо протянул мензурку со спиртом, но Сыч замотал головой, отвел мензурку рукой и посмотрел на Петровича, как тот позже выразиться «долбанутым взглядом».

В течение нескольких месяцев работы Сыч уже не единожды видел самоубийц, и научился не жалеть их, и не задаваться вопросами «зачем» и «почему»? Но сейчас что-то произошло, что-то возникло рядом с тошнотой и неприязнью, и потому спирт был отвергнут, как ненужное средство, способное уничтожить, вспугнуть ощущение, в котором Колке хотелось разобраться.

К изумлению Петровича, Сыч снова вошел в холодильный зал и остановился над самоубийцей. Худое пропитое лицо и после смерти выражало невыносимую муку, причины которой, так и не найдя исхода, навечно остались в голове бедняги.