Сыч почувствовал, как по-особенному стукнуло сердце, и машинально чуть сжались пальцы, ища невидимый карандаш. Тут же мысль второго плана нашла этот карандаш, и не один, а целую россыпь, лежащую в столе. Тупые, разнокалиберные огрызки всегда вызывали у Кольки брезгливость, когда ящик выдвигали, и они перекатывались там, как стреляные гильзы. Теперь Сычу надлежало найти среди них парочку пригодных для работы, и с помощью скальпеля привести в боевой отточенный вид.

Первый набросок не получился сразу. Начав, Сыч понял, что не то, и, чертыхаясь от нетерпения, скомкал, уминая кулаком в кармане халата. Но уже вторая попытка превзошла все ожидания. Он работал не менее часа, не обращая внимания на холод, машинально поднося пальцы ко рту, чтобы согреть дыханием. Несколько раз к нему заглядывал озадаченный Петрович, наблюдал, но, слава богу, молча, без вопросов!

Закончив, Сыч аккуратно сложил набросок, и с бьющимся сердцем вернулся в подсобку, где в странном нереальном мире кипел чайник, а на расстеленной газете в компании вареных, уже чищеных яиц и россыпи зеленого лука, лежала крупно нарезанная влажная докторская колбаса.

Пока любопытство Петровича подбирало слова для расспросов, Колька понял, что он «в теме».

Больше Сыч на набросок не смотрел. Утром он приехал домой, не чувствуя желания лечь спать после ночи, и, тихо волнуясь, оттягивая момент, долго мыл руки, не спеша заваривал кофе, курил сигарету. Потом просто подошел, развернул лист на столе, разгладил, и снова увидел это лицо.

Это было мертвое лицо, но одновременно и живое, продолжающее страдать. Оно приковывало к себе взгляд, гипнотизировало, вынимало душу своей неразрешимой болью. Оно не просило сострадания, и не вызывало его. Скорее необъяснимую тоску, течение путаных грустных мыслей, вроде тех, что возникают, когда едешь мимо аварии и видишь, как черный тормозной след догоняет развернутый автомобиль, а чуть поодаль накрыто тело, возле которого топчется милиционер и подносит ко рту рацию.

Тема не просто пришла к нему по мягким тропам раздумья, ожидаемая и желанная, а подкралась исподволь, бросилась на плечи, как хищник, подминая и подчиняя.

В художественном салоне Сыча неприятно удивили взлетевшие цены на хорошие краски и кисти. Денег не хватало, и нужно было возвращаться домой. Сыч не пошел, а побежал, боясь, что чудесное наваждение расцепит свои лапы, перестанет клубиться калейдоскоп образов.

Он начал писать, не чувствуя ни времени, ни усталости, ни голода. Ночные дежурства в морге превратились в своего рода охоту, чаще всего пустую, изредка удачную, и тогда Колька тащил домой трофеи, над которыми немедленно начинал работу. Порой таких работ параллельно шло сразу несколько. Сыч без всякой видимой причины оставлял одну, иной раз почти завершенную, и принимался за другую. Сон иногда прихватывал его то в кресле, то на диване, но удержать более трех-четырех часов был не в силах, потому что, заснув, Сыч продолжал творить, и случалось сновидения и явь путались, и он вскакивал, чтобы отыскать в реальности, удачно дописанные сном детали.

На работе Сыч вел себя так, что невозмутимый, хладнокровный Петрович неожиданно для начальства попросил себе нового напарника, мотивируя просьбу своим нежеланием работать в одну смену с сумасшедшим.

– Он все время с мертвяками торчит! – жаловался Петрович. – На вопросы не отвечает, разве только когда тормошить начнешь. Как покойника нового привезут – первый пулей летит! Как ни загляну – рисует. Или по коридору круги нарезает. Псих! Боязно уже с ним, и не по себе. Раньше нормальным был, разговаривали, в картишки играли, теперь, как подменили! Короче, ищите мне другого напарника!