– Ты еще спасибо скажи, – Борис сложил листки в кейс, – ты просто в санатории. А посмотрел бы ты на тех, кого по психушкам за политику… ты бы тут спрятался и сидел. Молча!

– Я не диссидент, – Яша разломил плитку шоколада, – мне это все по одному месту, сам понимаешь.

– Тогда иди в армию?

– А Магда?

– Да, кстати… Магда? – Борис пощелкал пальцами, – что-то про Магду?

– Что? – Яша замер, – она жива?

– Да жива, жива, и даже слишком. В рай её не возьмут, а ад она сама себе сделает, где угодно.

Магда, до этого дня заботливо отодвигаемая Яшиным подсознанием куда-то в папку -«Прошлое, не открывать», вдруг заявила о себе. Она стала мукой, зубной болью, тоской, такой тоской, когда в мозгу все время звучит одно имя, а твои глаза, даже в передовице «Правды» найдут буквы, составляющие это имя, а ухо выхватит, вырежет это имя, даже под землей, донесенное до тебя в обрывках разговоров, под мерный шум многих сотен шаркающих по мраморному полу метрополитена ног. Все стало Магдой. Подушка. Дыра в линолеуме, похожая на профиль Анны Ахматовой. Перловая каша в алюминиевой миске. Таракан, сидящий на краю раковины. Все убожество «желтого дома» превращалось в рай, всюду была она, Магда. Её духами пахло хозяйственное мыло, её смех слышался из прокуренного кабинета врача, её тень мелькала за замазанными белой краской стеклами дверей по ночам. Яша и впрямь начал сходить с ума. Он писал ей письма на адрес своего бывшего дома, на театр, просил Бориса передать письмо ей, ей – в руки, лично! и дождаться ответа. Но Магда не любила писать письма. Впрочем, как-то она передала Яше программку премьерного спектакля «Кавалер де Грие», где обвела в нежный, четкий овал свою фамилию и поставила три восклицательных знака.

– Ты знаешь, – Борис выложил на диван стопки сложенных тканей, – я удивлен. Обещали все, что нужно, и даже больше. Но, старичок, сейчас такое смутное время наступает, ты в курсе?

– В курсе чего, – Яша растягивал ткань, сжимал, даже нюхал, – насчет времени? Ну, да, нас, кто не буйный, «Время» смотреть пускают. Но такая там политика? Как в газете «Правда». Горбачев, перестройка. А причем тут кинофестиваль, ткань, нитки?

– Если ты не улавливаешь связи, тогда занимайся индпошивом. Как это называется? От кутюр? В смысле – ОТ винта?

– Нет, от – это французское «высокая». Мода высокая, в отличие от прет-а-порте.

– Невиданные познания для монтировщика декораций, – Борис поставил на столик жестяную банку с апельсиновым соком, – Яффо! Вещь! Пей, а то ты зеленый немного.

– Да, это ж Зинка тогда в Косыгинский поступала, просвещала.

– Ху есть «Зинка»? – Борис пододвинул к Яше кофр со швейной машинкой, – Зинка-как-картинка?

– Да, – Яша махнул рукой, – подруга детства. Так, страшненькая, но свой парень, это же она тогда меня от милиции отмазала, кстати. – Яша стыдливо умолчал, что фактически сбежал из-под венца.

– А, девочка-алиби! – Борис подмигнул. – Тайная страсть? А! На твой тонкий, но извращенный вкус, понимаю, понимаю!

– Да брось, говорю ж тебе … – Яша сморщился.

– Бутылку поставил? – Борис встал, смахнул нитку с рукава пиджака, – никакое доброе дело не остается безнаказанным, надо было Зинку предупредить. Спасала, спасала, а ты ушел к другой…

Яша разложил ткани по кучкам, и приуныл. Никакого красного шелка. Никакого белого шелка. Трикотаж, правда, очень качественный, турецкий, но – белый. Но до такой степени белый, что – слепящий белый, ярчайший, кричащий, отливающий серебром. И – алые ленты, широкие, полосами. И еще всякое – в изобилии – какие-то немыслимой красоты пуговки, звездочки, стразики, перышки – девчачья мечта, одним словом. Цирк, – сказал сам себе Яша. – Или кордебалет. Но что из этого сошьешь? Оставалось всего три дня.