Самое смешное, но вообще-то самое печальное заключается в том, что в армии Боцман научился глушить спирт (на радиолокационной станции его навалом). В армию он загремел после того, как его выперли из мореходки. В итоге, за несколько лет он стал законченным алкоголиком.

Ну, я немного вперёд забежала. Не буду дальше перечислять, кто куда поступил, скажу только, что высшее образование получили почти все мои одноклассники, пусть и не в самых престижных вузах. Моя подруга Раиса оказалась единственной, с кем после окончания школы я потеряла связь на довольно долгое время. Ещё когда мы учились в девятом классе, её отец женился на женщине с квартирой и забрал Раису к себе. В их старой квартире осталась старшая, уже совершеннолетняя сестра Раисы Люба. Правда, Любу уплотнили: ей досталась только одна из двух комнат, а во вторую, прорубив отдельный вход в коридор, поселили новую семью.

Люба, освободившись от опеки сурового отчима, сразу же вышла замуж, но не успел закончиться медовый месяц, как к молодым заявилась Раиса. С мачехой отношения у неё не сложились, отец стал её бить, и она сбежала к сестре. Так до окончания школы она и жила у неё. Нянчилась с племянником Петькой, который появился как-то сразу – ровно через девять месяцев после бракосочетания.

Жизнь вчетвером в тринадцатиметровой и длинной как тонкая кишка комнатке, была не сахар: спать, свернувшись калачиком, а также готовить уроки Раисе приходилось на высоком сундуке с плоской крышкой, который был впихнут между входной дверью и шкафом. Между шкафом и этажеркой с книгами была втиснута детская кроватка, напротив которой на односпальной кровати ютились молодожёны.

После школы Раиса неожиданно пропала. У Любы я узнала, что она вышла замуж и покинула сестринское прибежище.

– А где она теперь живёт? – поинтересовалась я.

– Она мне сказала, что они квартиру снимают. Но адреса я не знаю, – ответила Люба.

Так Раиса надолго потерялась из виду. С остальными ребятами общение не прерывалось. Даже с теми, кто из Алма-Аты уехал, ведь на каникулы все приезжали домой.

Вот почему центр моих социальных интересов был за пределами альма матери. Да и грудь этой матери, призванная вскармливать будущих педагогов, оказалась настолько тощей, что приникала я к ней без особого желания. Тощей не столько по количеству преподаваемых наук, сколько по качеству их преподавания. На лекциях по педагогике, методике преподавания языка, эстетике (ну, как, скажите, эстетику можно читать скучно?) я поначалу теряла последние силы в борьбе со сном, а потом вообще перестала на подобные лекции ходить. Регулярно приходилось посещать только занятия по английскому, потому что за прогулы по основному предмету вполне могли отчислить, а лекции и семинары по диамату и политэкономии капитализма я не пропускала потому, что эти предметы мне нравились. На семинарах я никогда не делала докладов, но зато всегда дополняла докладчиков или затевала какую-нибудь дискуссию, за что препы меня любили и ставили «автоматы».

Однажды, уже во втором семестре, я перепутала расписание и случайно забрела на лекцию по научному атеизму. Поначалу было забавно слушать, что «постелью Христа служил не перин, а солом», «Зарема была членом его гарема» или «неродимые пятна капитализма», но потом привычка погружаться в объятия Морфея взяла надо мной верх, и я уснула. Проснулась от тычка в бок и смеха сидевших рядом однокурсников.

– Милка, не храпи, – прошептала моя соседка, – Кадыржана Абишевича напугаешь.

Всё, хватит экспериментов, решила я, и подняла руку:

– Можно выйти?

Лектор посмотрел на меня недоумённо, но отпустил. Пока я пробиралась между рядами столов к выходу, кто-то из ребят сказал: