. Гаев действительно смущен. Та самая «леденцовая» жизнь закончилась, а привычки и замашки остались прежними. Он чувствует, что вечно говорит не к месту и что никто не принимает его всерьез, даже лакей Яша.

Единственный раз, когда уже нельзя будет лгать себе и пытаться в чем-то уверить других, ему придется посмотреть правде в глаза и осознать случившееся. Когда в финале брат и сестра в последний раз видят дом и сад, обнимаются и рыдают, Гаевым овладевает отчаяние.

Он, как ребенок, ищет утешения и помощи, повторяя: «Сестра моя, сестра моя…» В этот момент Гаев похож на другого дядюшку, Ивана Петровича Войницкого. В третьем действии «Дяди Вани», когда Войницкий решается на неслыханный бунт и предъявляет Серебрякову счет за непрожитую жизнь, все кончается полудетским криком, обращенным к матери: «Я зарапортовался! Я с ума схожу… Матушка, я в отчаянии! Матушка!»

В последнем действии Гаев вспоминает детство, время, когда были живы родители, когда вишневый сад еще, может быть, не был заложен: «Помню, когда мне было шесть лет, в Троицын день я сидел на этом окне и смотрел, как мой отец шел в церковь…» Гаев чувствует себя в это время маленьким, оставленным и одиноким. Он с грустью говорит сестре: «Все нас бросают, Варя уходит… мы стали вдруг не нужны». В этой реплике значим порядок слов и порядок перечисления – Леонид Андреевич неизменно уверен, что он жертва и что о нем должны заботиться.

Гаева очень хочется пожалеть. Он сам себя искренне жалеет. Беда в том, что даже перед лицом случившегося он не в силах осознать, что не они стали «вдруг» не нужны и не их «все бросают». Ему оказались не нужны и, в сущности, безразличны, те, кто его любил и искренне ему верил – его «ангел», семнадцатилетняя Аня, кроткая Варя и преданный старый Фирс.

Этот вечный ребенок, вечный брат, вечный дядюшка давно уже проиграл то, что было основой рода, семьи и его собственного существования.

Пьеса «Вишневый сад» начинается сценой ожидания Раневской, она приезжает из Парижа. В конце пьесы она тоже уезжает – в Париж.

Образ барыни или барина, с шиком прокатившегося за границу и прожившего немало денег, встречается в романах Тургенева, Достоевского, Толстого. Это и «бабуленька» в «Игроке», семейство Щербацких на европейском курорте, сцены из романа «Дым», книга Лейкина «Наши за границей» и «Мимочка на водах» В. Микулич.

Живописная сцена из «Игрока» как нельзя ярче рисует картину жизни богатых русских за рубежом. «Помещица и московская барыня», «грозная и богатая семидесятипятилетняя Антонида Васильевна Тарасевичева», приезжает на воды лечиться, но оказывается в игорном зале. Проиграв в рулетку пятнадцать тысяч, она досадует: «Я сегодня пятнадцать тысяч целковых просадила на растреклятой вашей рулетке. В подмосковной я, пять лет назад, дала обещание церковь из деревянной в каменную перестроить, да вместо того здесь просвисталась. Теперь <…> церковь поеду строить»». Проиграна значительная сумма. Такие же деньги, пятнадцать тысяч, присланные ярославской бабушкой на уплату банковского долга за заложенное имение, Раневская забирает, когда снова уезжает в Париж.

Героиня Достоевского, злополучная «бабуленька», вновь оказывается около рулетки и проигрывает еще десять тысяч. Сопровождает ее дворецкий Потапыч, «седой старичок, во фраке, в белом галстуке и с розовой лысиной». Эскапады барыни сокрушают слугу: «Ох, уж эта мне заграница! <…> Говорил, что не к добру. И уж поскорей бы в нашу Москву! И чего-чего у нас дома нет, в Москве? Сад, цветы, каких здесь и не бывает, дух, яблоньки наливаются, простор, – нет: надо было за границу! Ох-хо-хо!..»