– Ну, что вы скажете? – тихо спросил Фуке Пелиссона.

– Наконец-то я понял. Вы хорошо поступили.

– Наконец-то! – засмеялся Фуке.

– Кушать подано, – величественно возгласил Ватель.

Волна приглашенных ринулась быстрее, чем это принято на министерских приемах, в столовую, где их ожидало великолепное зрелище.

На буфетах, на поставцах, на столе среди цветов и огней ослепительно блистала богатейшая золотая и серебряная посуда. Это были остатки старинных сокровищ, изваянных, выточенных и отлитых флорентийскими мастерами, привезенными Медичи[12] в те времена, когда во Франции еще было золото. Эти чудеса искусства, спрятанные и зарытые во времена гражданских войн[13], робко появлялись снова на свет в передышках той войны, которая называлась Фрондой. Сеньоры, сражаясь между собой, убивали друг друга, но не грабили. На всей посуде был герб госпожи де Бельер.

– Как! – воскликнул Лафонтен. – Везде П. и Б.!

Но самым удивительным был прибор маркизы. Перед ним возвышалась пирамида бриллиантов, сапфиров, изумрудов и античных камей. Халцедоны со старинной малоазийской резьбой в золотой мизийской оправе, удивительная древнеалександрийская мозаика в серебре, тяжелые египетские браслеты Клеопатры покрывали громадное блюдо работы Палисси[14], стоявшее на треножнике из золоченой бронзы работы Бенвенуто[15].

Маркиза побледнела, увидя то, что никогда больше не думала увидеть. Глубокое молчание, предвестник большого волнения, воцарилось во всей встревоженной и ожидающей зале.

Фуке не сделал даже знака, чтоб удалить лакеев в расшитых кафтанах, летавших, как торопливые пчелы, вокруг громадных буфетов и столов.

– Господа, – сказал он, – посуда, которую вы видите, принадлежала госпоже де Бельер. Однажды, видя, что один из ее друзей находится в стесненных обстоятельствах, она послала все это золото и серебро вместе с драгоценностями, которые возвышаются здесь перед ней, к ювелиру. Такой великодушный дружеский поступок должен быть по достоинству оценен такими истинными друзьями, как вы. Счастлив человек, который так любим! Выпьем за здоровье госпожи де Бельер!

Буря рукоплесканий покрыла эти слова; онемевшая маркиза упала в кресло без чувств. Так падали в Древней Греции птицы, пролетавшие над ареною, где шли олимпийские сражения.

– А теперь, – добавил Пелиссон, которого всегда трогали благородные поступки и восхищала всякая красота, – теперь выпьем и за человека, ради которого маркиза совершила столь прекрасный поступок, потому что он достоин такой любви.

Теперь пришла очередь маркизы. Она встала, бледная и улыбающаяся, протянула дрожащей рукой стакан, и ее пальцы коснулись пальцев Фуке, в то время как ее еще затуманенный взгляд искал выражения любви, сжигавшей великодушное сердце ее друга.

Ужин, начавшийся таким удивительнейшим образом, скоро превратился в настоящее пиршество. Никто уже не старался быть остроумным – остроумие у каждого было непринужденным.

Лафонтен забыл свое любимое вино Горньи и позволил Вателю помирить его с ронскими и испанскими винами.

Аббат Фуке так подобрел, что Гурвиль сказал ему:

– Смотрите, господин аббат, вы стали таким мягким, что вас могут нечаянно съесть.

Часы текли радостно и как бы осыпали розами пирующих. Против своего обыкновения суперинтендант не встал из-за стола перед щедрым десертом.

Он улыбался своим друзьям, почти все они были пьяны так, как бывают пьяны люди, у которых сердце опьянело раньше головы. Впервые за вечер он посмотрел на часы.

Вдруг во двор въехала карета, и, как ни странно, звук колес был услышан среди шума и песен.

Фуке прислушался, потом повернул голову к передней. Ему показалось, что там раздались шаги и что они не ступали по земле, но попирали его сердце.