– Я вспоминаю историю с тринадцатью миллионами. Ну да, это то самое!

– Вы меня очень радуете. В чем же дело?

– Представьте себе, мой друг, что однажды сеньор Мазарини, упокой господи его душу, получил тринадцать миллионов за уступку спорных земель в Вальтелине[16]; он их вычеркнул из приходных книг, послал мне и заставил меня передать их ему на военные расходы.

– Хорошо. Значит, вы можете отчитаться за их употребление?

– Нет. Кардинал поместил эти деньги на мое имя и послал мне расписку.

– У вас есть расписка?

– Еще бы! – сказал Фуке и спокойно направился к большому бюро черного дерева с перламутровыми и золотыми инкрустациями.

– Меня приводит в восторг, – сказал восхищенный Арамис, – во-первых, ваша память, затем – ваше хладнокровие и, наконец, порядок, царствующий в ваших делах, тогда как, по существу, вы поэт.

– Да, – отвечал Фуке, – у меня порядок, происходящий от лени, чтобы не тратить время на поиски. Так, я знаю, что расписки Мазарини в третьем ящике под литерой М; я открываю этот ящик и сразу беру в руку нужную мне бумагу. Даже ночью без свечи я найду ее. – И уверенной рукой он ощупал связку бумаг, лежавших в открытом ящике. – Даже больше того, – продолжал он, – я помню эту бумагу, как будто вижу ее перед глазами. Она толстая, немного шероховатая, с золотым обрезом; на числе, которым она помечена, Мазарини сделал кляксу. Ну вот, бумага чувствует, что ею заняты и что она нужна, поэтому прячется и бунтует.

И суперинтендант заглянул в ящик.

Арамис встал.

– Странно, – сказал Фуке.

– Ваша память вам изменяет, дорогой друг, поищите в другой связке.

Фуке взял связку, перебрал ее еще раз и побледнел.

– Не упорствуйте и поищите в другом месте, – сказал Арамис.

– Бесполезно, бесполезно, я никогда не ошибался; никто, кроме меня, не убирает эти бумаги, никто не открывает этого ящика, к которому я сделал секретный замок, шифр которого знаю я один.

– К какому же выводу вы приходите?

– К тому, что квитанция Мазарини у меня украдена. Госпожа де Шеврез права, шевалье: я присвоил государственные деньги; я украл тринадцать миллионов у казны, я – вор, господин д’Эрбле.

– Не раздражайтесь, друг мой, не волнуйтесь!

– Как же мне не волноваться, шевалье! Причин для этого достаточно. Заправский процесс, заправский суд, и ваш друг суперинтендант последует на Монфокон[17] за своим коллегой Ангерраном де Мариньи[18], за своим предшественником Самблансе[19].

– О, не так быстро, – сказал, улыбаясь, Арамис.

– Почему не так быстро? Что же, по-вашему, сделала герцогиня де Шеврез с этими письмами? Ведь вы отказались от них, не правда ли?

– О, я наотрез отказался. Я предполагаю, что она отправилась продавать их господину Кольберу.

– Ну вот видите!

– Я сказал, что предполагаю. Я мог бы сказать, что я в этом уверен, так как я поручил проследить за ней. Расставшись со мной, она вернулась к себе, затем вышла через задний ход своего дома и отправилась в дом интенданта на улицу Круа-де-Пти-Шан.

– Значит, процесс, скандал и бесчестье, и все как гром с неба: слепо, жестоко, безжалостно.

Арамис подошел к Фуке, который весь трепетал в кресле перед открытыми ящиками. Он положил ему руку на плечо и сказал ласковым голосом:

– Никогда не забывайте, что положение господина Фуке не может равняться с положением Самблансе или Мариньи.

– Почему же, боже мой!

– Потому, что против этих министров был возбужден процесс и приговор приведен в исполнение. А по отношению к вам этого не может случиться.

– Почему? Ведь во все времена казнокрады считаются преступниками.

– Преступники, умеющие найти убежище, никогда не бывают в опасности.