Не разглядеть, как по лесам вдали —

Обманки, змеи, еретички, Лесбии —

Жгут огоньки и чертят круг хранительный,

След вырезают припасенным лезвием

И пришивают шелковыми нитями

Навечно души на подол земли.

А мы б и так вернулись в эти странные

Просторы волчьи, к искрам на золе.

Послов на небо не пошлешь, сестра моя,

Спросить, что приключилось на земле.

А и дошли бы – нашему послу ни царь,

Ни Бог не скажет, кто из нас правей.

Но что тебе, что мне с того, ослушница

Славянских расточительных кровей!

Ведь мы еще не разочлись погонями.

В дурной крови, и злобе, и болях

Придем, как были, пешие и конные,

У всех у нас один разбитый шлях…

Но этот мальчик с первыми погонами —

Зачем он здесь, на обмерших полях?

Иль уж сошлось – смиренными молитвами,

Да свежей кровью ведьмы-оборотенки,

Да что, сестра, про черный день хранила?

Да белыми, без примеси, палитрами,

Да поминальным плачем мати-родины,

Да несусветным бредом Даниила

Все вместе мы завязаны, запроданы,

Твои, ворожка, хвастайся уловом.

А не иначе, зелье приворотное

Ты заклинала тем бесовским словом!

Давно ли им и ангелы грешили,

А маги приручали бесов юрких —

Что отрекаться, все ему служили,

И даже ты, и даже ты, мой юнкер.

…

Однако, на пространствах пустыря —

Ах, мы забылись, ангел, мы забылись,

И к лучшему: болотные русалки

Нам предлагают только память – были

И посильнее заговоры прежде,

Ворожки их обходят – и не зря.

И если вспомнить, их лишь раз писала

В пиршественной палате Валтасара

Рука – не мужа ли в льняной одежде? —

И перевел их Даниил. А впрочем,

Тогда он звался именем царя,

Которому бесславие пророчил

И царство, отошедшее чужим.

Не будем повторяться, Саломея.

Что нам с тобой делить в моей глуши,

Где все мы родились под знаком Змея,

Где всем однажды снился Назарет

И по власам стекающее мирро.

Как жить, сестра, прикажешь в этом мире,

Где больше мы не сможем умереть?

Что посулишь – ведь цел еще сосуд,

Тот, с узким горлышком, для благовоний,

И помню я, как купол пел и камни

В малиновом плывущем перезвоне…

Но ты права: мы не пойдем на суд

К Христу со стен капеллы в Ватикане.

Нам дом забыть и жить в земле любой,

Вместо берез глядеть на кипарисы,

И никогда не слушать литургию,

И положиться на твои капризы

Все легче, чем увидеть над собой

Всю в розовом, изящную Марию.

Но можно ль доверяться мастерам,

А их созданьям? – упаси нас, Боже,

Уж потому хотя б, что их игра

С Твоею так пленительно несхожа.

А нам, донесшим до слепых снегов

Жуть и восторг: ах, как она плясала! —

Чему нам верить? Менее всего

Посланьям обратившегося Савла.

Но им, ее собратьям, игрецам,

На наши страхи отвечавшим смехом,

И не видавшим Твоего лица.

лишь знавшим, что скитался голос Твой

Улыбчивым, неуловимым эхом

В лесах, пожалуй, где-то под Москвой —

Нет, кажется, в провинции, под Римом,

Флоренцией, где до сих пор в окне

Тот, кто писал Марию на стене

Забытой Богом, проклятой капеллы,

Достойной быть пристанищем сибиллы,

Где обретали плоть неповторимо

И так непоправимо обрели

Шесть дней творенья, книга Бытия

И люд, пришедший от краев земли

В какие-то престранные края…

И подивись, как точно рассчитал, —

Ах, как он лгал, он чувствовал, безбожник,

Что там, в Литве, непризнанный художник

Всю жизнь потом о Риме промечтал, —

Им верим. Да случалось и со мной

Два раза или три – во сне, в болезни,

И помнится немногое: спешишь,

Сухое небо, душно, ни души

На всем пути… пруды, ступени лестниц

И все шаги как будто за спиной,

Не более, не боле, ангел мой.

И то мне странно: что мне Галилея,

Пески, Ершалаимские пруды?

А в северной Венеции сады

И ночи, ночи крыл твоих белее,

Как снег зимой, как легкий снег зимой.

И ты ведь помнишь, я была не здесь:

Почти как ты, пожалуй, чуть подальше