ей ветки с цветами дарили

сказали про Сына

и тоже шепнули о славе.

Уходит посыльный.

Ей все-таки мягко постлали.

А эти, от неба,

заблудшие белые души…

Все тычутся слепо,

все плачут и дышат недужно,

а мне бы нельзя —

да помню, нет силы молиться —

пустые глаза,

удивленные тихие лица.

По белому свету

да белыми крыльями прочерк.

И полно об этом,

нам ночь пережить, так-то проще.

Венчанных на царствие,

нас до сих пор сберегала

сгоревшая церковь,

пристанище ветра и галок.

Отк. гл. 6,2; 8,2–11; 22,19

Настоим на водах полынь

после третьей чаши вина.

От господских пиров до Господних даров неблизко.

И взгляд, что бросит луна

на мозаичные полы,

ничего не значит, как взгляд обернувшегося василиска.

Нам равно далеко до сна,

до дома, до прошлых ночей,

до обещанной кары с небес – до крови на реках.

Но кровь – не наша вина,

и свет с образов – ничей,

и танцует звезда полынь на опущенных веках.

И не будет плаща полы,

ни крупа коня, ни труб,

реченья над нами не сбудутся, слово не сохранится -

мы пили полынь.

Полынь текла с наших губ.

И за седьмою печатью только пустая страница.

О себе ли печалиться нам,

об ангеле третьей трубы,

о стенах сикстинской капеллы, кладбищенской пыли?

За горчащей чашей вина

нам просто забыть.

Просто и нас забыть – да, пожалуй, уже забыли.

А мы доверяем свечам

и умеем молчать о том,

что песчинки с песочных часов засыпают речные плесы…

Оборотни по ночам

бродят из дома в дом,

собирают по каплям звезду – крадут наши слезы.

Заклинание мертвых

Иезекииль, гл. 23

Поля и пастбища голы,

земля не дождалась полива.

как дышишь, по смерти Оголы,

сестра моя, Оголива?

О жизни злой и веселой,

о жизни нашей счастливой

что помнишь, по смерти Оголы,

сестра моя, Оголива?

Подумала бы, что снится

мне это страшное диво:

меня называют блудницей,

сестра моя, Оголива!

Нет ни дождя, ни мира,

травы гибнут, оливы.

Ах, сердце жаждет кумира,

сестра моя, Оголива!

Ах, сердце жаждет покоя,

в час, как заря алеет.

Моей сотворенный рукою,

бог, верно, меня пожалеет…

А Тот, великий и страшный,

шлет кары, смотрит пытливо.

Да будет стена и башня

меж мной и Ним, Оголива!

Не будь ни врагом, ни другом,

не шли ни удачу, ни голод —

уйди, сними свою руку,

Тебя не знает Огола!

Оставь нам божков и рощи,

забудь про хлеба и сливы,

не может быть просьбы проще,

и в чем мой грех, Оголива?

Узнала ли тихий голос —

он смехом покрыт глумливым.

Ты тоже клянешь Оголу,

сестра моя, Оголива?

Огонь разводишь под вечер —

я гнев Его не утолила.

Ну что ж, зови, я отвечу

на голос твой, Оголива.

…Кури на высотах смолы,

пой ночью у вод залива —

ты пьешь из чаши Оголы,

сестра моя, Оголива.

По памяти прикосновений

пытаюсь воссоздать лицо,

которое сегодня не узнала.

Рука скользит по зеркалу, и мало

надежды на иссеченный резцом

край рамы зеркала.

Сказавший «veni»

наверное, продолжит: «vidi» – фраза

не прежде кончится, чем жизнь -

рука скользит, я отнимаю руку,

пока еще возможно отложить

конец движения, пока упруго

течет стекло под пальцами,

а в нем

мое лицо над отраженным днем

не изменилось навсегда и сразу…

Когда рука коснется рамы,

как если бы коснулась двери,

я постучу и попрошу пустить.

И я скажу, что я пришла с дарами,

и пусть мне воздадут как всем – по вере

чего мне ждать, мне глаз не отвести!

Рука скользит с угла и до угла

я солгала бы, как всегда, как проще -

но жизнь остановилась у стекла

и не стучась, уже вошла наощупь.

Но взгляд сошелся – вечность утекла

легко меня от слова отлучая

скользнули дни, не составляя лет…

Но взгляд сошелся, я не различаю:

жизнь не решилась, или жизни нет.

Ночь – она и всегда-то была неспокойна,

а ночи здесь и вовсе ни на что не похожи,

а то еще туман – хоть отводи рукой, но

не тут-то было. И хоть бы один прохожий.