Глаза Паганеля забыть было сложно.

– У гениев все как-то так и бывает. Упало на Эдисона яблоко, он и придумал электричество. Или не электричество… – Андрей задумался и стал шарить взглядом вокруг. Подсказок не было.

– Не важно, у него было яблоко, у аспиранта мы. Главное началось, когда он принес приборы, – он оглянулся и никого не увидел. Он разговаривал сам с собой.

Ни с чем подобным они прежде не сталкивались. В воскресенье, не отойдя от субботы, влюбленные были разбужены грохотом. Шумел Головин, пытавшийся занести едва проходившие в дверь коробки. Выглядел он неважно.

Но то, что последовало дальше, было гораздо хуже. Пообщавшись на тему погоды и самочувствия, Паганель предложил повторить вчерашнее. Только под наблюдением приборов.

Андрей мало что понял, а Маша не смогла даже возмутиться. В голове пронеслось лишь что-то невразумительное.

– Всё вчерашнее?

– Только последнюю часть.

– Ты что, биолог? – она с любопытством смотрела на коробки. – Вуз у нас вроде технический…

Она не знала Головина. Они оба его не знали. Андрей не помнил подробностей, но через пару часов дичайшей лекции, состоящей из высокоумных терминов и мимики умалишенных, как докладчика, так и аудитории, согласие было получено.

Но все сразу же и не заладилось. Облепиться контактами на присосках они еще согласились, но на аспирантское «ну, давайте» записные любовники ничего из себя выдавить не смогли.

Стало ясно, что просто так вот, бесстыдно и на виду, заниматься этим они не могут. Даже в качестве лаборантов и даже ради науки. Тем более что никто и не помнил, чтобы в прошлую ночь кто-нибудь этим занимался.

Головин задумался.

– Без напитков никак? – поинтересовался он через какое-то время.

Предложение не понравилось. Но закрепить Паганелеву сдачу позиций было вопросом жизни. Мысли о понедельнике начали отходить на второй план.

Аспирант тут же сбегал.

Важность момента интриговала, а потому дегустировали долго и со значением. Выглядело мероприятие иррационально – атмосфера эксперимента сказывалась. Андрей, заметно взбодрившись, поднимал тосты за науку. Головин же проявлял нетерпение – алкоголь убывал, а дело не двигалось. Объекты опыта смотрели на перспективу все с большим желанием закосить.

Полет мысли откладывался. Надо было что-то предпринимать, и Головин понял, что. Заговорил о высотах, которым служит наука, о глубинах, которые ей подвласны, о необходимости подвига… И закончил главным.

– Хорошо, еще один довод. Если сладится, комната ваша, – предложил он.

– А ты? – не поняла Маша.

– А я наездами.

На согласие потребовались секунды.

Никакого соития, собственно, не было. Головину сгодилось и так – главным были не действия, а измерения. Чего именно, знал только он. Смотрел в приборы, снимавшие показания с укрытых под одеялом объектов, увлеченно что-то себе набарматывал, переключал режимы и едва ли не пускал пузыри. Не забывая при этом лихорадочно делать записи.

Никто не заметил, как за окном стемнело.

С этого вечера жизнь изменилась. Комната в считанные дни превратилась в лабораторию, сущность которой выглядела непонятной – теория с практикой в замесе с Фрейдом, Бахусом и аморалкой. Головин появлялся и исчезал. И каждый раз приносил что-нибудь из аппаратуры или компьютерного железа. Человеком он показал себя оборотистым – каким-то образом сумел убедить начальство выдавать ему технику на дом. Что объяснялось на кафедре, было неведомо. Если бы там обнаружился сумасшедший профессор, поддержавший происходящее, Андрей бы не удивился. После случившегося было ясно – тормозов у Паганелей нет.

С некоторых пор появилось догадка, что у затеи есть и финансовая поддержка. Напитки, без которых по-прежнему не обходилось, возросли в количестве и цене.