В доме Калыйча-жене, которую я навестил после, были не столь категоричны насчет бабушки. Но почему-то они тоже предчувствовали, что бабушка непременно умрет сегодня.

– Вряд ли дотянет до вечера, – шептались между собой.

Я был удивлен, ошарашен их словами. С утра радовался, мол, бабушка выздоровела, сидит и разговаривает, как прежде. А они говорят что вот-вот помрет…

Поэтому, как только увидел бабушку, сразу полез с вопросом.

– Это правда, что ты сегодня умрешь? – спросил я, едва не заплакав.

– Кто сказал?

– Все говорят. Жалман-аба, Калыйча-жене…

Бабушка, исхудалая старуха с белым, как снег, лицом, минуты две-три сидела молча, потом тихо начала молиться.

– О Боже! Не позорь меня и дай умереть сегодня. Пусть люди не обманываются в ожидании.

– Да не слушайте его, апа, – сказала мама и шлепнула меня по затылку. – Ты че, придурок, болтаешь всякую ерунду? Иди, помоги сестре.

Моя старшая сестра в это время таскала воду из речки. Ее лицо было серьезное и озабоченное. Я тоже взял в руки ведра и пошел рядом за ней.

– Бабушка не умрет, правда? – умоляюще спросил я. – Умирают больные. А она же выздоровела.

Насколько я помню, бабушка до этого никогда не болела. Всегда ходила бодрая и веселая. Правда, один раз у нее сильно заболели зубы и три дня не могла заснуть. Тогда дедушка советовал ей попробовать насвай7. Бабушка в нерешительности, брезгливо положила в рот горсть насвая, и как ни странно, через некторое время боль утихла. И это повторилось на следующий день, затем третий. Постепенно это стала привычкой, и сама не замечая, бабушка тоже пристрастилась к насваю. Однажды дедушка съездил в город и вернулся оттуда с обильными подарками. Маме, сестре – платья, мне – шоколад. А бабушке – насвай. Целый кулек. Бабушка, наверное, ожидавшая другого, очень обиделась. Тихо заплакала, а потом отнесла это злочастное зелье в огород и там закопала. После этого она больше никогда не дотрагивалась к насваю, хотя зубы болели еще много раз.

В полдень, когда я собирался в школу в нашем доме все было тихо, хотя было многолюдно. А вечером, когда вернулся, издалека донесся громкий плач. А возле дома несколько человек устанавливали траурную юрту…

В далекие семидесятые годы, в длинные зимние вечера ко мне в дом заходили очередные «Ромео», которые были сражены стрелой Амура и окутаны пламенем любви. Это были в основном мои одноклассники, иногда парни чуть постарше. Мы удалялись в пустующую комнату, закрывались там изнутри и начинали тайком писать письма понравившейся им девушке. Как человек, владеющий пером и успевший опубликовать несколько заметок в районной газете, я выполнял для них роль писаря. Когда я писал, заказчики сидели возле меня взволнованные и озабоченные. «Друг, напиши так, подбери такие слова, чтобы она заплакала», – умоляюще просили они.

Эти были наивные, искренние письма. Потому что сам был влюблен. Хотя они были адресованы Бузайнап из девятого «б» или Малике из десятого «а» класса, перед моими глазами всегда стоял образ Максуды – моей однокласницы. Я изливал свою душу, выражал тоску, подбирал самые душевные и нежные слова для нее и ради нее. И обязательно туда добавлял любовные строки из стихов Барпы-апыза8, типа «гүлзар кылчы жүрөктүн какшып жаткан чөлдөрүн» или из казалов9 нашего земляка Камбаралы Бобулова. А в конце рисовал белого голубя, несущего в клюве конверт. Вначале рисунки у меня не совсем получались, но со временем я научился изображать и эту благородную птицу.

Положив готовое письмо в карман, «Ромео» уходили радостные и окрыленные. Я советовал переписать их, но многие из-за плохого почерка или, опасаясь допустить грамматические ошибки, передавали письма своим возлюбленным в оригинале.