– Этот щеголь, оказывается, и правда женщина! – сказал мне Хата. – Даже не знаю, что бы сделал, окажись там мужчина. Но раз уж это женщина…

И он, абсолютно счастливый, улыбнулся.

Почти неделю после этого я тщетно дожидался от Хаты каких-нибудь вестей.

Он ни словом не давал о себе знать. Обеспокоенный, я позвонил ему сам.

Он уныло сообщил, что до сих пор не может заполучить ту танцовщицу. И сразу перевел разговор на другую тему.

Дни потянулись тягостные, точно тяжелые серые облака. В парке повсюду ощущалась непривычная для этого места меланхолия, он словно день-деньской не мог стряхнуть с себя сон. Меня не покидало тревожное предчувствие: казалось, в эти дни может произойти что-то из ряда вон выходящее.

Как-то вечером я убивал время за столиком в кафе «Америка». Никто из девочек ко мне даже близко не подходил – понимали, что я не в духе. Поэтому я сидел один и против воли слушал долетавшие из глубины зала веселые возгласы официанток, окруживших одного из гостей (самого гостя я не видел, его загораживала ширма). Мне упорно казалось, будто именно этот шум виной моему дурному настроению. В конце концов я поймал одну из девочек и с пристрастием допросил о том, что там такое творится.

Выяснилось, что гость за ширмой – переодетая мужчиной молодая женщина. Она периодически появлялась в кафе, но сегодня пришла необычно пьяной. Женщина эта не только одевалась как мужчина, она и говорила по-мужски, охотно пересыпая речь мужскими словечками. Более того, водила куда-то одну из официанток кафе. И всегда лишь к этой девочке обращалась попросту, без лишних формальностей. Сказанного уже было достаточно, чтобы вызвать подозрения. Тем не менее нынче все это отошло на второй план, поскольку дама вела себя совсем уж чудно. Поговаривали, что она всерьез увлеклась какой-то танцовщицей из «Казино фоли», оплачивала любую ее прихоть, а та якобы не так давно к своей покровительнице внезапно остыла; наверное, в этом все дело… К слову сказать, когда о связи с танцовщицей поползли вокруг разные слухи, у дамы с одной из официанток (той самой, с которой не требовалось формальностей) случилась из-за чего-то страшная размолвка; если так подумать, все, вероятно, от ревности…

Вот о чем подробно, без утайки поведала мне официантка. Ощущалось, однако, что сама она сочувствует странной посетительнице, и я выслушал ее рассказ не без удовольствия. А потом поинтересовался:

– Да кто она вообще такая, эта ваша дама?

– Вроде бы благородная барышня, дочь знатного семейства. Только никто ее так не воспринимает. Я вот слышала, что на самом деле она журналистка!

Упоминание о том, что эта непонятная особа в последнее время ведет себя все более странно, показалось мне еще одним знамением надвигающейся бури.

Я решил подкараулить ее на выходе из кафе.

Спустя какое-то время она появилась.

Как и ожидалось, в широком кепи и, судя по всему, страшно пьяная. Каждый непроизвольный жест, продиктованный затуманенным сознанием, выдавал в ней в тот момент переодетую женщину. Нетвердой походкой она прошла мимо ворот Каминари-мон и направилась к Адзума-баси. Я решил последовать за ней.

Она перешла на другой берег. Затем, двигаясь вдоль Сумиды, скользнула в тень, которую отбрасывало массивное здание пивоваренного завода. Пересекла мост Макура-баси[20] и пошла дальше вдоль реки через парк Сумида. Над рекой гулял холодный ветер, без конца проносившийся перед нами туда-сюда. Мост Кототои-баси остался в стороне.

Мы уходили по береговой насыпи все дальше. Дорога постепенно сделалась неровной, идти стало трудно. Из чего я заключил, что мы миновали центральные районы и теперь направляемся в пригород. К этому времени берег окончательно обезлюдел. Иногда к реке непонятно откуда выскакивали бродячие собаки, обнюхивали нас, а затем так же непонятно куда исчезали.