На вершину вас отведет бедуинский человек Захария, сказал по-русски автобусный гид Мухаммед. Бедуинские люди не только работают здесь инструкторами, но и живут вокруг Синая, это их зона, одна из.

Бедуины тусуются вдоль всей семикилометровой горной тропы, как таксисты, и предлагают кэмэлов. Сами кэмэлы, утомленные солнцем, Синаем, да всем, – лежат или стоят рядом. В темноте не видно ни их, ни погонщиков – пока не приблизишься на полметра. Поэтому бедуины и кэмэлы всегда внезапны: идешь-идешь себе по камням, и вдруг на обочине проступает сквозь черноту верблюд, исполненный очей, и его стражник в халате до пола. Не понять, кто таинственнее, скот или скотоводы: одинаково.

Все знают, что в пустыне ночью звезды видно особо, и я тоже знала, но ведь не видела, а увидев – обалдела, как непредупрежденная. Звезды в пустыне – объемная карта галактики. Распоследний, размладший школьник найдет Медведицу, или даже что посложней. Звезды совершенно рядом, они настоящие и великие, и очевидно, что это не точечки от застывшего куцего фейерверка, а тела. Небесные тела.

Над головой, значит, тела неба, а под ногами – говно верблюдов. Говно мерцает в свете фонарика, и пахнет, пахнет одно-одинешенько, потому что гора лысая, только камни, никакие травы ничего не перебивают. Говно тут – к лучшему. Говно, с одной стороны, усложняет, то есть украшает испытание, волевой подвиг, а с другой – снимает пафос ситуации: что вот, мол, я гордо иду в ночи на Синай, как когда-то сам Мозес, а о Мозесе ведь слагают джазовые песни и Библию.

Мне еще и со спортивным снобизмом приходилось ежеминутно бороться. Что вот – туристы, в сланцах прутся, как долбоебы, фонариками светят не вперед, а вниз, под ноги, и стонут, и устают, а я – я же не въебаться просто походник, даже дыхание ни разу не сбилось в процессе. Я боролась: нюхала говно и видела звезды и думала: вот земля, она тут так давно, что ей без разницы, она равно не чувствует на своем земном теле ни меня, ни туристов в сланцах, а что уж о небесных-то говорить. Они, может, только Мозеса и запомнили в этих координатах.

Ближе к вершине тропа превращается в высокие каменные ступени. Инструктор несколько раз повторял, сколько именно ступеней – со значением так, чтоб все прониклись масштабом, но у меня вылетело из башки: короче, несколько сотен.

Захария заранее сдал нам соплеменников: на лестнице будут стоять бедуины и предлагать помощь, руку, плечо, короче, довести до вершины – так вы не соглашайтесь, а то ведь они выставят потом счет. Действительно, стояли и предлагали: одним голосом, одним шепотом, из темноты, из каких-то невидимых ниш. Назгулы просто, темные духи: помочь? помочь?

Мы успели к рассвету. Наша группа пришла одной из первых, русские все-таки крепкие, умеют брать вершины. Потом подтянулись тайцы с палочками, англичане, еще русские, белорусские, целая тьма людей. Люди расселись на камнях, завернулись в пледы (перед началом лестницы – прокатный стан пледов), достали фотоаппараты и стали ждать солнце. Я вспомнила Чистые пруды. Оккупай-Синай. Тоже пледы, тоже оккупай, тоже общее переживание.

Солнце поперло, как ему свойственно, с хорошей скоростью. Солнце все снимали. Чтобы – помнить? показывать кому-то, кто не был тут? Не знаю, в общем, зачем: рассвет – всегда рассвет, хочешь теории – гляди Ютуб, хочешь опыта – ползи на гору и смотри, но это останется только твоим опытом, причем опытом твоего сердца, а не твоего фотоаппарата. Чтобы перепрожить – не хватит пересмотреть видеофайл про восход, придется поднять весь комплекс, и не с карты памяти, а из себя. Как ты пер в гору, как звезды и говно, звезды и говно, учащенное сердцебиение, острые камни под подотвой и, наконец, – предел, ничего больше. Тьма ушла, пришло солнышко и украсило мир. Оно его украшает, причем везде одинаково: можно на гору, тем более на конкретную, и не ходить, погуляй просто на берегу родной реки. Просто проснись к солнышку.