Я умолкаю, но продолжаю думать: «А как не вспоминать-то? Если это Мюнхен, откуда фашизм и выползал. И продолжает ползти».

– А мне открыт отсюда весь мир. Европа как на ладони. Захочу – в Штаты махну. Только пока незачем, да и денег мало. А вот Верка моя в Аргентине. Неделю уже… А мы с тобой давай-ка пока пожрём.

Она идёт в кухонный закуток. Хлопает дверь холодильника. Слышу:

– Я тут совсем разучилась готовить. Помню, как в школе нас этому на уроках труда учили. А здесь всё готовенькое беру. В ресторане. Всё привозят. Шикарно и вкусно. Мясо, например, по-французски. Устрицы – я, конечно, их не беру, дорого. Паста итальянская болоньезе.

Спрашиваю:

– Что это за паста такая?..

В ответ Дада смеётся.

– Да это просто наша лапша варёная. Только с мясным соусом, куча приправ. Я когда сюда приехала, тоже никак не могла привыкнуть. Глаза разбегались на все колбасы эти, на еду, на весь этот рай. Сейчас привыкла… Вот только думаю, как всё-таки маму сюда вытащить. Там сейчас в магазинах хоть шаром покати. Пусть хоть под конец в этот мёд окунётся…

Видно, как душу её терзает мысль о брошенной в России матери.

Дада включает приёмник. Льётся негромкая музыка.

– Здесь у немцев, как правило, обязательно надо каждое воскресенье ходить в театры, концерты. Не пропускать премьер. А то соседи осудят… А что, разве твой Зиги не приглашал тебя?.. Ну, я приглашу. Можем в четверг, например, послушать в филармонии Вагнера. Тут белые люди почему-то Вагнера любят.

Она накрывает на стол:

– Ты говоришь, твои переводчики дали рассказ твой по радио?

Я с удовольствием уточняю:

– Да, актриса по «Свободе» читала, и очень даже талантливо. Заплатили пятьдесят марок.

Дада картинно закатывает глаза, восклицает:

– Да это же анекдот, Кира! Пятьдесят марок за рассказ какая-то шарашка дала!.. Да у меня один мешок дороже стоит… – Она расставляет еду на столе. – Не-ет, теперь у тебя, голубушка, есть три выхода. Или в жёны идти к этому одноглазому Зиги, пока он не передумал. Ты тут сразу и фрау станешь, и автоматом паспорт… Или к себе в совок возвращаться. В стойло своё, к параше. Пока гостевая виза не кончилась (со сроком виз тут не забалуешь). Или… – Её карие глаза лукаво блестят. Но она на меня не смотрит, разливает по рюмкам сухое вино. – Или идти ко мне на рынок в помощницы… Я вижу, ты баба бойкая, притрёмся. Тебе только надо язык получше освоить. Я уж давно легко болтаю. А у меня ты сразу и свободу получишь, и бабки живые, и, опять же, Европа… Я бы выбрала третье. Только не пойму, почему нас называют блошиным рынком, flea market? Это, может, он в Париже блошиный, а у нас – нет.

Я молчу. Думаю. Мыслю. А Дада вслух произносит:

– Индюк думал, думал да в суп попал. – Громко, резко ставит на стол бутылку, садится и поднимает рюмку. – Ну, будем! А вообще-то именно Мюнхен – столица Германии. Тут полно порядочных русских. Юрий Юркин, к примеру. Он и актёр, и поэт, и снимает рекламу какую-то для телика. По «Свободе» недавно читал свои стихи. И, кстати, не за какие-то пятьдесят марок.

Я переспрашиваю:

– Кто-кто?

– Юрий Юркин. Тоже москвич. Он сейчас в Париж собирается.

«Боже мой! – подумала я. – Неужели тот самый Юркин?!» И из прошлого всплыли наши гастроли – столичной группы писателей по Сибири. Чита, Омск, Иркутск. Частые переезды и перелёты. Ночёвки жуткие. В сёлах нетопленые дома культуры, рваные кулисы в пыли. Аплодисменты благодарных колхозников. И наши стихи со сцены осипшими, простуженными голосами. И, конечно, неизменный успех Юрия Юркина. Он обычно громко, звонко читал Маяковского – «Краснокожую паспортину»: «И я достаю из широких штанин / Дубликатом бесценного груза…» И гордо, картинно показывал залу, как он достаёт из кармана «молоткастый, серпастый советский паспорт»… За эти гастроли нам платили в Литфонде по тринадцать рублей пятьдесят копеек. Ну и плюс суточные, конечно. В сумме получалось совсем неплохо… Но потом… потом Юркин куда-то исчез из внимания нашего круга. И даже из ЦДЛ. И о нём все помаленьку забыли.