После того, как она затихла, он лизнул ее в шею там, где держал зубами, выпустил ее руки из захвата и снова крепко стиснул в объятиях. А на нее навалилось такое ощущение раздавленности и опустошенности, все равно что по ней проехались катком. Всего за пару дней вся ее жизнь превратилась в груду обломков. Ни дома, ни работы, ни леса за домом, ни хоть какого-нибудь имущества, ни мышонка Джонсона, уплетающего крошки овсяного печенья за одним с ней столом. Демьян отнял у нее все. И теперь она лежит в комнате у этого обезумевшего маньяка, который еще к тому же рычит и кусается. Вот что она сделала в этой жизни не так? Просто появилась на свет? Сил нет никаких. Пусть делает, что хочет. Хоть до смерти загрызет. Плевать. Однако Демьян ничего делать больше не пытался. Держал ее в объятиях и осторожно поглаживал по голове. Из глаз против воли опять покатились слезы.

– Не надо, родная. Не плачь. Все будет хорошо, – ласково зашептал он ей на ухо.

Родной ее называет. Больной придурок.

Демьян вновь осторожно погладил ее по голове и поцеловал куда-то в волосы.

– Я тебе поесть принесу, ладно? Ты голодная у меня, вон как животик урчит.

Разжав руки, он сполз с кровати, постоял с несколько секунд, глядя, как она сворачивается клубочком на кровати, подтянув колени к груди. Ласково погладил по голове и пошел к двери.

Демьян стоял у столешницы в кухне и тщетно пытался соорудить ужин на уже четвертой по счету тарелке (осколки предыдущих трех валялись на столешнице и на полу вокруг его ног), когда тяжелая дубовая дверь за его спиной бесшумно отворилась.

Остин нерешительно помялся на пороге, глядя на широкую спину вожака. Тот абсолютно точно слышал, как он вошел, но не посчитал нужным даже обернуться. От Демьяна так и несло закрученным в тугую спираль раздражением, которое в любую секунду того и гляди фонтаном разлетится во все стороны. Приказы тот никогда не повторял дважды и сейчас всем своим видом демонстрировал, что у него еще есть шанс убраться подобру-поздорову. Парни тоже уговаривали его не соваться и, махнув рукой, разъехались по домам, как и было велено. Жаль, что он, Остин, идиот. Приставучий упрямый идиот. В каждой бочке затычка.

– Демьян… – неуверенно позвал он.

Демьян все-таки обернулся. Лицо равнодушно-безразличное, только выразительная бровь чуть вздернута надменно-недоуменно. Взгляд обманчиво расслабленный. Смотрит выжидательно.

– Демьян, я тут подумал…

– Уверен, что действительно подумал?

Напряженный кадык мужчины судорожно дернулся, но отступать он не собирался.

– Я… я ведь тоже в свое время кучу глупостей наделал… я у Милены пару лет потом прощение вымаливал. Может… может… мы заберем ее пока к себе? Ей спокойнее будет. У нас ведь дети, и Милена всегда рада гостям… а как в себя придет, мы ей постараемся все объяснить… стая ведь для того и нужна, чтобы… – Остин говорил все менее и менее уверенно и окончательно замолчал, когда Демьян, медленно отставив тарелку, неторопливо двинулся в его сторону.

Приблизился почти вплотную и встал напротив. Положил тяжелую ладонь ему на плечо. Стряхнул с рубашки невидимую пылинку. Снова положил ладонь на плечо чуть ближе к шее, едва касаясь кожи в том месте, где отчаянно пульсировала яремная вена, острым как бритва когтем на большом пальце правой руки. Остин зажмурился. Демьян осторожным жестом поправил ворот его рубашки и сжал ладонь на плече.

– Иди к своей семье, Остин, – голос тихий и мягкий. Вкрадчивый.

Остин каменной статуей прирос к полу под ногами, глядя, как Демьян возвращается обратно к столешнице и берет в руки тарелку.