– И что ты почувствовал? – сконфуженно, но с заинтересованностью спросил Аркадий Маркович.

– Ощущение полноты жизни…

Аркадий Маркович с изумлением уставился на монаха. Oн не верил своим глазам и ушам.

– Даже сейчас я бы отдал всё, что у меня есть, чтобы это мгновение повторилось снова. Всё, понимаешь, всего себя – без остатка.

– Ты болен, и уже давно! – констатировал Аркадий. – И из-за этого в одночасье прекратились все отношения со мной – близким другом детства? Tеmеrĭtаs еst flоrеntis аеtātis[31].

– Нет, это ты болен. С рождения! – возразил Роберт. – Она зажгла меня, но спалила тебя. Любовь не может сжечь, она только зажигает. Этот огонь горит во мне до сих пор. А вот тебя испепелила твоя ревность.

– Остановись, мгновенье – ты прекрасно! – съязвил Аркадий Маркович.

– Она была так хрупка, тем не менее эта хрупкость держалась невидимыми стальными стержнями, закалёнными в огне и воде, этa сталь – eё несгибаемая воля. Посмотри, сколько эта женщина, твоя жена, сделала для человечества. А ты лишь топтал землю и коптил небо, пользуясь eё славой.

– Блажен, кто верует, тепло ему на свете![32] – ответил больной.

– Насмешка – оружие невежества. Почему ты насмехаешься над моими чувствами? – резко спросил Роберт. – Я никому ничего не доказывал и не мешал. Просто понял, что я – третий лишний, и ушёл.

– Потому, что ты – гнилой романтик, а я – полный болван. Еrrārе humānum еst[33].

– Я не понимаю – ты можешь объяснить, что происходит между тобой и Софьей? Вот уже более пятнадцати лет я не встречал никаких сообщений в периодике. Само собой разумеется, пытался навести справки – тщетно. Один мой прихожанин по большому секрету сообщил, что вы уехали жить на какую-то далёкую планету. Как Софья?

– Всё это было бы смешно, когда бы не было так грустно[34]!

– Ты меня интригуешь. Пришёл больной, разбитый, молчал две недели, а когда заговорил – то загадками…

Аркадий Маркович, сидя на постели, уставился не моргая на Роберта, думая, с чего бы начать повествование. Но прежде внимательно осмотрел бывшего друга – чёрная ряса до пола, жилистые руки, собранные в пучок густые с проседью волосы, голубые ясные глаза. Он захотел запомнить этот образ, оставить его себе навсегда.

– Да не смотри ты на меня как на небожителя. Рассказывай! Как Софья?

– Блаженствует, видно, ей на земле не до того было, – сухо ответил Аркадий Маркович и замолчал.

Роберт остолбенел. Его лучистые глаза позеленели, и в мгновение ока он оказался подле товарища.

– С этого места медленнее и подробнее, так сказать – sinе irā еt studiо[35].

– Знаешь, я только что тебя рассматривал, чтобы запомнить, потому что и память о Софье храню как светоч ушедшего врем… – Он зарыдал, стесняясь своих слёз, но не сдерживаясь.

– Тише, тише, успокойся, у меня немного наливочки было, а лучше давай… водки, – махнул рукой Роберт. – Что это мы, за встречу даже не выпили. Успокойся. Сейчас.

Через секунду он уже налил полстакана Аркадию Марковичу.

– А себе?

– Да, знаешь, завязавшие алкоголики любят смотреть, как пьют другие.

– Опа, как это тебя?

– Да будем считать, что метафорa…

– Гм…

Аркадий Маркович выпил залпом; потом взял кусочек хлеба и долго его нюхал:

– С тмином?

– Ржаной, бородинский, – ответил схимник. – Годы тебя не берут, Аркаша!

– Неправда. Ты всегда умел меня успокаивать по-особому, заходя с тыла, так сказать; не любишь говорить прямо. Всегда аккуратно, обходительно – чистая лиса.

Потом внезапно посмотрел в глаза монаху и серьёзно добавил:

– Если ты поручился за ближнего твоего и дал руку твою за другого, ты опутал себя словами уст твоих, пойман словами уст твоих. Ты понимаешь, о чём говорю, Роберт?