Антонина Семёновна вновь всплеснула руками и бросив, что ей надо распорядиться насчёт саквояжа Мишеля и срочно попросить подать ужин, выбежала из комнаты.

Мы остались с доктором одни. Он ласково посмотрел на меня и спросил:

– Вы поняли ВСЕ мои рекомендации? – в его вопросе ударение стояло явно на слове "все".

Я заверила его, что выполню все в точности. Тогда он достал из саквояжа блокнот, вырвал оттуда листок и начертал на нем несколько слов.

– Помните, Вера, если вы окажетесь в отчаянном положении, то всегда можете обращаться по этому адресу. Впрочем, я убежден, что в ближайшее время мы ещё с вами поговорим. – Он уже был готов ретироваться, но тут снова обернулся ко мне и добавил: – Или вы предпочитаете, чтобы вас называли Вероника?

Я уже залилась было краской, но тут он улыбнулся и (что и вовсе меня поразило) озорно подмигнул мне.

Но когда я решила, что уже ничему не способна удивиться, произошло нечто невообразимое: доктор Геннадий Ефимович Штерн, уже почти подойдя к дверям, внезапно остановился, резко повернулся и, посмотрев прямо на Мишеля, громко произнес:

– Молодой человек! Вы что, не поняли? Вы со мной!

– Геннадий Ефимович… – пробормотал Мишель, вставая, и послушно направился к доктору. Тот же удовлетворенно кивнул, надел шляпу, и приложив конец своей трости к краю шляпы, поклонился Кити:

– Мадемуазель!

Кити присела. А затем вдруг доктор выполнил такой же поклон, повернувшись прямо к моей маме!

– Сударыня!

И оставив нас ошарашенными, он взял Мишеля под локоть, и они вместе покинули комнату.

Наступило молчание. Каждый из нас – и видимый, и невидимый – теперь был погружен в ступор и пытался осмыслить произошедшее.

Кити, вероятно, изумлялись странному поведению знакомого и привычного ей доктора Штерна, который вдруг в отличие от нее сумел увидеть невидимого Мишеля и даже увести его с собой! Мама, разумеется, совершенно не думала оказаться обнаруженной человеком, от которого все мы меньше всего этого ждали, я же и вовсе чувствовала, будто меня обставили со всех сторон!

Он не только обнаружил маму и Мишеля, не только увел его, даже не посоветовавшись ни с кем из нас, он ещё показал, что знает обо мне абсолютно все! Даже мое имя, а, значит, и все про Веру Сидорову! Я чувствовала себя разоблаченной по всем фронтам и теперь понятия не имела, как мне следует себя вести дальше.

Через пару минут мы перестали созерцать каждый свои ботинки и посмотрели друг на друга. Кити, ясное дело, смотрела только на меня.

– Скажи, Кити, он добрый хоть, этот доктор Штерн? – задала я более всего волновавший меня вопрос, ведь складывалось впечатление, что и Мишель, и я, да все мы в какой-то мере теперь зависимы от него!

Кити сидела, нахохлившись, и, услышав мой вопрос, вздорно пожала плечиками:

– Обычно добрый, но иногда на него находит, и он специально придумывает всякие противные процедуры, словно бы только для того, чтобы нас проучить! Меня он, например, часто называет капризной и, когда прописывает мне всякие гадкие микстуры, говорит, что это лекарство от капризов.

Я расхохоталась:

– Глупышка, да это он так тебя дразнит, чтобы ты поменьше мотала нервы своей маме, когда болеешь!

"Мотать нервы" – это выражение моей мамы, и я заметила, как она закатила глаза при моем замечании.

Между тем, Кити рассердилась не на шутку, она раскраснелась и только открыла рот чтобы ответить мне, наверняка, что-то ядовитое, как в дверь постучались.

Вошла та самая женщина, что впустила нас в дом, но теперь, когда рядом не было никого из взрослых, ни Антонины Семеновны, ни мадемуазель Аннет (а мою маму она, очевидно, не видела), выглядела она намного приятнее. Наверное, от детей она не ожидала никакого упрека или ещё чего обидного, поэтому могла позволить себе расслабиться.