В ногах у каждого железного истукана были сложены дрова. Как только прозвучали последние слова царя, жрецы запалили огонь. Восемь статуй начали раскаляться.

Жрецы обошли их по кругу и встали близ ртов, от которых уже повалил дым. Жар пахнул на них, но они, привычные, не дрогнули.

– О Мардук, – сказал царь, – царь царей. Податель жизни, устроитель законов, судья божественный и небесный. Род мой укрепи! Мудростью меня своей наполни!

Жрец Мардука бросил в пасть своего бога пучок разноцветных сухих трав. Огонь вспыхнул ярче, и повалил белый пахучий дым.

– О Шамаш, – сказал царь, – солнце трижды светлое. Золотым светом силы своей ладони мои наполни.

Жрец Шамаша бросил в пасть своего бога что-то, уже горевшее синим пламенем.

– О Син, – сказал царь, – лунным ликом сверкающий. Ночи города моего сотвори.

Жрец Сина достал ложечкой из серебряной шкатулки и бросил в пасть своего бога маленький кусок прыгающего металла.

– О Энлиль, – сказал царь, – воды податель, крови повелитель. Влагой своей город мой напои.

Жрец Энлиля бросил в горнило своего бога пучок желтых трав.

– О Адад, – сказал царь, – ветров государь, гневный владыка грозы. Силу молний твоих в руки мои вложи.

Жрец Адада бросил в горнило своего бога черные сухие семена.

– О Иштар, – сказал царь, – царица войны. Та, чьи бедра подобны гранату и цвету лотоса. Та, что огненным вином ярости и любви нас наполняет. Руку мою в бою укрепи. На любовном ложе сыновей мне даруй.

Жрица Иштар бросила в пасть богини красный цветок и алое полено.

– О Энки, – сказал царь, – владыка недр и владыка звезд, небесный строитель, земляной зодчий. Здания града нашего укрепи.

Жрец Энки кинул в горнило своего бога пригоршню черного порошка.

– О Нергал, – сказал царь, – смерть приносящий, внезапный убийца. Гневом своим народ мой обойди.

Жрец Нергала брызнул в пасть своего бога жидкое черное масло, и огонь полыхнул с невиданной силой.

– О Эрешкигаль, – сказал царь, – пресветлая госпожа темного царства. Ты, что держишь при себе всех великих царей древности, всех воинов и всех жрецов. О быстротечности жизни мне напомни.

Шемхет бросила в пасть богини белый цветок и сухие травы. Она глотнула дыма, вырвавшегося из статуи, и ей показалось, что она опьянела.

Яростные вихри дыма летели к высокому потолку, складывались в безумные, злые тени, которые метались где-то под сводом и глядели на восьмерых богов и одного человека.

Жрецы брали со стола выточенную из дерева пищу и бросали ее в огненные недра богов. От них шел жар, раскаленный и сухой, и Шемхет чувствовала, как плывет, тонет в этом огненном мареве. Она взглянула на отца – царь был бледен и вцепился пальцами в подлокотники своего трона.

– Это хороший пир, – вдруг сказал кто-то ее губами, – но я все равно голодна. Скоро мои черные чертоги вновь пополнятся тысячами призрачных душ, что будут плакать, стенать о своей земной жизни и никогда не утешатся.

Шемхет прижала руку к губам – они заболели, пошли трещинами, словно она долго шла по пустыне без воды, словно она приложилась ртом к раскаленному металлу. Это она говорила губами Шемхет: пресветлая госпожа Эрешкигаль.

– Берегись, царь Вавилона, – произнес жрец Нергала, но казалось, что голос, низкий и гулкий, исходит от статуи, – ибо впереди тебя я вижу тень смерти, и тень эта куда больше твоей. Мы встретимся с тобой, царь, раньше, чем ты думаешь.

Шемхет, охваченная ужасом, опять взглянула на отца – он стал еще бледнее, и на лбу его выступили капли пота.

Жрецы снова бросили по пучку трав в огонь, и дым стал более едким, сладким, тяжелым.

– Не предавайся скорби, сын великого царя, – сказала жрица Иштар голосом медовым и железным. – Вспомни то, что ты забыл, – и я укрою тебя краем своего плаща. Чти меня, верни мне мое – и я дарую тебе победу в схватках военных и любовных.