Капитан двинулся вперед, и Шемхет пошла за ним.

Иногда в больших залах они наталкивались на патрули. Пройдя близко от одного такого, Шемхет поняла, что на всех мужчинах надета полная броня. Как на войне, а не в царском дворце.

– Мы пойдем мимо гарема, – странным голосом сказал капитан, глядя на Шемхет. – Ты лучше не поднимай глаза, пока я не скажу, что можно. Смотри на свои ноги.

Шемхет кивнула, и они повернули налево, прошли два поворота.

Шемхет почувствовала запах гарема – притирания[6] и духи́. Но теперь к этому добавился иной запах: протяжный смрад соли, крови и испражнений. Забыв о предостережении капитана, она почти против воли подняла голову.

На торопливо сбитой виселице, аккурат напротив изящных ворот в гарем, висели нарядные, прекрасные, мертвые отцовские наложницы. Головки их неестественно смотрели в одну сторону, тянулись сломанными шеями направо, словно хотели рассмотреть что-то интересное, словно ждали гостей. Туники на них были дорогие, не хватало только украшений: их сорвали – мочки ушей кровили.

Шемхет затошнило.

«Нельзя, нельзя, нельзя, – сказала себе она. – Надо идти. Не думай о них. И об отце. Вот твоя нога. Оторви ее от пола и сделай шаг. Один шаг вперед. Давай. Так, хорошо. Теперь другая».

Она шла, глядя вниз, словно самая скромная из девушек, но знала: там, справа, висит невыносимое, то, что нужно скорее пройти. Знала: стоит поднять взгляд – и она увидит их. И больше не сможет убедить себя, будто и думать про них забыла, будто их там и не висело никогда. Взгляд ее, как проклятый, тянулся обратно, но голове своей она еще была хозяйкой, могла еще держать ее опущенной – и держала.

Шемхет знала, сколько времени нужно, чтобы пройти мимо гарема, но никогда это время не тянулось так долго.

Ее привели в круглую залу, где собралось очень много людей, и капитан подвел Шемхет к женщинам, сидевшим на полу. Вокруг них было свободное место, словно там пролегала невидимая граница, которую никто не решался нарушить. Шемхет подтолкнули в их круг. Она неловко села к женщинам, едва не завалилась, но чьи-то руки ловко, ласково придержали ее за плечо. И только оглянувшись на тех, кому принадлежали руки, Шемхет узнала сестру.

Инну и Неруд сидели плечом к плечу. Лицо Инну было под покрывалом, на руках у Неруд лежал крошечный младенец.

– Ты жива… – сказала Инну и замолчала. Она, казалось, хотела обрадоваться, но радость ее умерла прежде, чем успела выйти на поверхность.

Шемхет оглядела других женщин – то оказались отцовские жены числом три. Младшей было семнадцать, средней – тридцать, старшей – пятьдесят. Шемхет знала каждую.

Младенец на руках у Неруд завозился, и она сказала беспокойно:

– Она родилась вечером. У рабыни. Рабыню забрали, но ее я не отдала. Скоро нужна будет кормилица. Она голодная.

И что-то такое, видимо, проступило на лице Шемхет, что Неруд сказала резко:

– Она – наша сестра. Я ее никому не отдам!

Шемхет кивнула и придвинулась ближе к сестрам.

Потянулось ожидание. В комнату заходили и выходили молодые мужчины, одетые в броню, смотрели на женщин безразлично, словно насквозь. Никто ничего не говорил им, а сами они боялись спросить.

Чувства Шемхет, притупленные сначала страхом и первым ужасом, начали оттаивать, жечь, как кипящая вода, в груди. Ожидание было невыносимо. Они боялись говорить, боялись резко двигаться или выйти из своего заколдованного круга.

Ребенок начал хныкать, а потом и плакать.

Одна из жен отца – самая младшая – серолицая, испереживавшаяся, прошипела Неруд:

– Заставь ее замолчать, а не то…

Шемхет неожиданно для всех и самой себя встала, нависла над нею и сказала злым, чужим, высоким голосом: