Когда ты отправился сюда во второй, в третий раз, знакомые удивились: «Опять Венеция?» Потом уже попривыкли к прихоти. Но разве ты узнал этот город достаточно, чтобы переключиться на следующий? И сегодня – не другим человеком сюда приехал?.. Желая убедиться в этом, он перелистал записную книжку (весьма толстую тетрадь), в которую заносил свои венецианские впечатления и отрывки из литературы. Естественно было остановиться на страничках, которые теперь можно озаглавить так:

До последней минуты я не верил, что это возможно: «Аqua alta…» Куда более вероятным казалось привычное: «Вьюга метет в окно…» Но чудо состоялось…

В самолете рядом со мной сидела девушка. При посадке, когда даже бирюку не сдержать эмоциональный подъем (невольный каламбур), я подивился, что внизу зеленеет трава: «Неужели у них уже весна?»

– Нет, что вы, – сказала соседка. – Она и месяц назад была такая, и два…

– Вы так часто здесь бываете?.. Кем же вы работаете?

– Я больна Венецией…

Не повторяй своих ошибок и не старайся их забыть. Но когда приблизишься к сорокалетнему (или к другому логическому) рубежу, отправляйся в Венецию и смотрись в зеркало вод, чтобы, как лебедь, увидеть своего двойника – того, кем ты мог бы стать. До окончательного прозрения еще далеко, но… Если хоть в каком-то смысле у тебя откроются глаза на что-то, прежде скрытое стенами тюрьмы твоего страха и твоего тщеславия, то ты уже не забудешь этот опыт и будешь стараться повторить его.

Но что я понимаю под этим – «мне сорок лет сегодня вечером»? Венецианскую комнату с видом на три моста и самый длинный день, проведенный в ней – после блужданий по городу, в размышлениях… о пути своей жизни? Приняв в расчет зло, которое я причинил, и то, где я встречаю свои сорок лет, нельзя отрицать: обошлись со мною совсем не плохо. Наказание может ожидать меня впереди (учитывая и то, что я еще совершу), но пока… меня больше баловали, чем наказывали. Спасибо…

Предаваясь самопознанию, нельзя не испытывать к себе жалости, сознавая, что нет более несуразного существа на свете. Почему-то избегаю открытых путей, но собственный дремуч и темен, и не видать его. Эта поездка – предел эксцентричности, достигнутой мною в жизни. Вряд ли кто поймет и не осудит. Разве что та, которая у меня одна. Но она и так понимает более других: она «всегда со мной».

Играем Бродского? Ехать в Венецию – теперь для русского путешественника это в какой-то степени значит ехать к нему. Пусть на Сан-Микеле и не тянет… Хочу, чтобы за мной тоже признали это право, желание – приезжать сюда в третий, в четвертый раз и так далее. Повторяя Генри Джеймса, чьи Итальянские часы приобрел в «Павильоне» у Giardino reale, я не намерен никого просвещать и писать о Венеции то, что еще не было написано. Мне нужно пожить в этом городе.

Но дни здесь если и не облачны, то, как заметил Петрарка, кратки. В два часа пополудни уже закатная усталость теней. Такова итальянская зима.

Сценарий пребывания – свободный, не потерплю я принуждения в сорок лет. Если не допущу себя до отчаяния, это уже будет чудом. Скучаю ли по своим cari? Праздный вопрос. Каждый день хожу мимо Bonvecchiati, в котором мы жили, и Chat qui rit («Котика»), где вместе обедали. Мазохизм, согласен, но с ним легче: душа не пуста.

Много часов брожу без цели. Это единственное, что можно делать упорно, непрерывно и целенаправленно. Но постоянные колебания центра тяжести при подъеме и спуске с мостов обеспечивают и смену настроений. Чем же опасны чрезмерности самопознания? И пристрастие к пьяцце Сан-Марко как к рабочему кабинету? Не стоит ли хоть раз пронестись по сей площади в карнавале, забыв свое имя и отказавшись от лица? Заразиться неким празднично-приподнятым чувством жизни, иллюзией сверхчеловеческого бытия и отдаться ему? И не всякое ли бытие – если сравнивать его с небытием – это праздник, счастие, карнавал?