Маркиз допил кофе:

– Я проснулся.

В его глазах заплясал веселый огонек. Лейтенант потерял дар речи. Маркиз услужливо продолжал:

– Я проснулся окончательно, но не в уютной постели и гостеприимном доме. Нет, я могу вас уверить без тени лжи, что это было одно из худших моих пробуждений в жизни, а их я знавал немало. Я промок, замерз, мое тело было покрыто ушибами, а рот полон песка – песка пепельного цвета, принявшего меня там, на западном побережье Ньюфаундленда. Потому что я наконец-то оказался в Ньюфаундленде.

Пламя свечей, искаженное ветром, проникавшим под драпировку, создавало на стенах чудовищные тени, гигантские формы, напоминавшие молодому лейтенанту невероятных диких зверей из другого мира по ту сторону океана, с того острова, карта которого висела у маркиза на стене там, где обычно помещают портрет былой любви. В голосе Жюстиньена проявилось новое чувство, почти нежность, наверняка ностальгия:

– Это восхитительное место, знаете ли, Ньюфаундленд, где переплетаются легенды и мифы, прежде всего о беотуках, первых обитателях острова. И о микмаках, которые оттеснили тех вглубь лесов, потому что сами микмаки были изгнаны с континента англичанами. Теми, которых привезли из-за океана рыбаки, прибывшие из разных уголков Европы: баски, ирландцы, бретонцы… Я еще не верил в легенды, лейтенант, когда высадился или, вернее, был выброшен на берег пепельного цвета…

На зубах Жюстиньена застыл песок. Песчинки заскрипели, едва он пошевелил челюстью. Он лежал на сыром пляже, мягкий грунт которого проседал под его весом. Прибой лизал ботинки. Одежда, пропитанная морской водой, прилипла к коже, словно холодный панцирь. Все тело молодого человека представляло собой один большой синяк. Он с трудом открыл веки. Светло-серое небо ослепило его на несколько секунд. Казалось, небосвод шатко балансирует над насыщенно свинцовым побережьем и переменчиво-сизым океаном. Затем в поле зрения Жюстиньена появились две босые ноги. Юные стопы с прилипшим к коже песком, несколькими царапинами и уже толстой ороговевшей кожей. Габриэль? Нет, слишком худые ножки. Маленькая рука потянулась вниз, чтобы поднять ракушку. Жюстиньену показалось, что сквозь туман он сумел разглядеть овал лица и несколько светлых прядей. Де Салер закашлял. Девушка сомкнула руку на ракушке и убежала с криком:

– There’s one alive![19]

Потерпевшие кораблекрушение собрались вокруг большого костра посреди пляжа. Протягивая руки к теплу, Жюстиньен наблюдал за выжившими. Их было так мало, не набралось и дюжины, тогда как в Порт-Ройале на борт взошла почти сотня душ. Среди них был только один матрос, марсовой[20] в шерстяной фуражке и с двумя серебряными кольцами в ухе. По странной иронии судьбы небольшой отряд, собранный Жандроном, оказался в полном составе. Насколько Жюстиньен понял, костер разожгла путешественница Мари. Ботаник Венёр тщетно пытался подбодрить Габриэля, пребывавшего в прострации; взгляд его больших бесцветных глаз был устремлен на пламя. Выжили также лесной бегун, жевавший табак, наверняка пропитавшийся солью, английский офицер с бритой головой, потерявший парик, в мундире с прорванным рукавом, и, наконец, высокий бледный человек в строгой коричневой одежде с белым отложным воротником. Пресвитерианский пастор, один из реформатских служителей, наследников первых пуритан, прибывших в Новый Свет, чтобы нести эту жестокую и варварскую религию, которую им было запрещено исповедовать в старой Европе. Жюстиньен вспомнил встречу с ним на корабле. Пастор отправился в путь со своей семьей: женщиной с осунувшимся лицом, двумя мальчиками и светловолосой дочерью, той самой, которая первой заметила, что молодой дворянин жив. Все они были облачены в одинаково строгую коричневую одежду, родители своим видом демонстрировали постоянное неодобрение, мальчики выглядели серьезными и высокомерными, а девочка нервной и замкнутой. Священник прибыл евангелизировать редких туземцев, избежавших болезней и пуль поселенцев. Во время кораблекрушения он потерял шляпу, и его влажные, слишком тонкие волосы прилипли к угловатому черепу. Лесной бегун с ворчанием представился: