Его спасли каминные часы. Они стояли у него за спиной, но об их существовании он узнал лишь сейчас. Потому что они вздумали заиграть: «Ах, золото есть лишь химера» из «Роберта-Дьявола». Но как же так: часы перед этим не били, да и преданная служанка бывшего богатея лишь теперь выпустила на волю свой тоненький голосок. Она позволила себе отступление от правил, чтобы восстановить положение. Балтазар, приятно тронутый взглядами Роберта на золото, вернул свой стул в прежнюю позицию. Внук его вскорости забыл неприятный инцидент.

Трудней было с Иреной, она не могла больше участвовать в трапезе. Ее господин в неизреченной доброте своей к месье Мийону, с которым он был вполне согласен касательно выдающихся качеств бургундского, наполнил кубки – про себя Андре называл это «кубки» – в четвертый раз. После достигнутого согласия надлежало выпить. Свершив это, Ирена вырубилась. Она рухнула на Андре. Он был вынужден приподнять оплошавшую старушку со своего плеча и упереть ее перегруженным желудком о край столешницы, что удалось лишь с помощью второго стула, иначе тело Ирены съехало бы в другую сторону.

Но проворные движения нарушили равновесие самого месье Мийона. От этого пострадал порядок в его одеянии, и на свет божий выглянули те или иные части Андре. Он решил, что все застолье пошло прахом, тем более когда увидел, что дед не смотрит более в рюмку, а внимательнейшим образом наблюдает. В чем дело? Дед улыбнулся. Он явно был удовлетворен как происходящим, так и своими открытиями.

Андре подумал смутно: «Он знает. И всегда знал. Его вера в нашу потусторонность покоится на шатком основании. Но тем упорнее он ее защищает. И однако же его радует, когда внезапно там и сям выглянет клочок природы. Главное, не признавать этого, как, например, и заявление покойного Мийона о том, что бордо – это не вино. Только бы мне не заговорить. Этого дед не перенесет, это будет конец света. И тогда он лишит меня наследства!» До чего забавная идея осенила молодого Андре! Перспектива быть лишенным наследства вызвала у него приступ кашля, который, по сути, был задушенным смехом.

К Балтазару очень скоро вернулась его прежняя торжественность, ибо если пришельцы унесут с собой простуду, это снова будет нарушением правил. С доброжелательной предусмотрительностью он налил старому другу, налил и себе того же испытанного бургундского. Под него-то они и воздали должное плумпудингу, да так, словно оба решили наконец-то вознаградить себя за скудный обед.

Щеки девяностолетнего окрасил легкий румянец, под глазами чуть огнистее, и сами глаза тоже вспыхнули легкомыслием молодости, как можно бы предположить. Если только Андре не ввела в заблуждение затуманенная голова, Балтазар явно помахивал рюмкой в сторону измятой оболочки второго призрака, своей собственной покойницы, которая навалилась на стол, лицом в руки, и словно бы погрузилась в сон. Как знать, всегда ли она нравилась ему при жизни. Теперь супруга должна была признать себя побежденной, он же, мертвый так, что мертвее не бывает, оказался наверху.

Мало-помалу исчезли сомнения, и двух еще не сдавшихся сотрапезников поистине связала тихая и безмолвная доверительность. Старик перебрасывал молодому дольки апельсина и, когда они попадали на тарелку, обнажал свою безупречную челюсть. Андре чувствовал приближение той минуты, когда можно будет рискнуть и запечатлеть на бумаге лик преображенного Балтазара. Он украдкой запустил руки под свое облачение и, презрев трудности, встретившие его на этом пути, извлек все необходимое для рисования.

Сперва он попробовал рисовать на коленях. Положить блокнот на стол было куда удобнее. Перед ним он выставил гору использованной посуды. И отодвинул ее не кто иной, как Балтазар. Он желал наблюдать, как возникнет его шуточный портрет: парик, и без того более привлекательный, чем первый, съехал теперь набок, кудельки растрепались. Сколь оживлен и галантен был этот древний лик, но зловещее прошлое неизменно присутствовало на нем как увековеченная прихоть.