«Андрей повинился и все потерял, и теперь ему митрополитом не бывать, это хорошо, но для него глупо, а Петр его простил, и это плохо – надо было на слове поймать и с епархии снять своего супротивника. Простил – тоже глупо. А я все свое Дело потерял! – ожесточенно сказал Иван Данилович. – Все из всего для себя пользу извлекают. Это – закон, суть человеческая. А они из этого какую пользу извлекли?»

Колесо опять замкнулось и пошло вертеться, рябить спицами-мыслями, но ничего не сдвигалось, не прояснялось, только злило и болело. И больше всего то, что он, мудрый, опытный, не может разгадать Петра и Андрея. «Лицемеры! Польза-то им есть. Но в чем?»

Жена повернулась во сне, положила грузную ляжку ему на колено, он осторожно выпростал ногу, чтоб не разбудить. «Она-то всегда извлекает свою пользу – ей только дорваться до постели, устал я или не устал, восемь лет живем, а не привыкну: такая до плоти жадная баба, а любви нет, а и что такое любовь? Вот Юрий любит черненьких, половчанок, а я – русых, моя Елена везде русая, а что толку Женился для Дела, терплю – для Дела, не сплю – для Дела. Один всегда. Так и помрешь и не оживешь. А может, оживешь?» Ему стало зябко, тоскливо – вспомнился вдруг сон: баскак переяславский Картахан, жирный, серо-желтый, сидел в ногах постели и улыбался, а сам мертв и тлением тронут.

Иван Данилович выпростал руку, перекрестился. В сосновом тереме было холодно. «Всегда самому за всем смотреть надо – опять недотопили». Если думать о другом, мертвый Картахан начинал таять, исчезать. «Вот и все сам, а Юрий делает что хочет. Вон разозлил его Константин Рязанский, он не моргнул – велел убить. Константин у нас еще при отце в оковах сидел два да после отца три, а всего пять лет, а Юрий… Чего хочет – то и делает. Нет, врешь! Не что он хочет, а чего я хочу! – ясно и с радостью подумал Иван Данилович, но тут же смутился. – Господи, Константина я убивать не подбивал, – сказал он тусклому потолку, честно округляя глаза. – Я тогда молод был, боялся этого». Честность его успокоила. «А для Дела, может, Юрий и прав: замахнулся – так бей до смерти. Вон и монголы учат – выкорчевывай до корешка, а то снова прорастет. Как это мне Картахан прошлый раз читал из ихнего писания, из Ясы Чингисхановой, забыл я…

…Почему-то они имя Чингисхана вслух не поминают, а мы Бога поминаем где надо и не надо, чем-то мы богохульней татар, может, это оттого, что они своих богов, бурханов-бесов, видят иногда и боятся, а мы никого не видим, я не видел, хотя пишут, что угодники видели». «Кого видели?» – спросил чей-то насмешливый голос в нем, и он застыл. Шея напряглась, краем глаза видел он, что там, где на стене висело платье, будто стоял кто-то серый, длинный и смотрел вниз насмешливо на них с женой. Иван Данилович хотел перекреститься и побоялся: а вдруг зашевелится мертвый Картахан? Он стиснул зубы, заставил себя протянуть руку и в ожидании ужаса и безумия пощупал ткань. На стене висел шелковый легкий кафтан для пиров, и больше ничего. Но озноб не проходил. «Может, ночью Картахана убили тверичи, а мне мерещится?» Это была глупая мысль. Хотя… «Пойду посмотрю». Как это – ночью, к самому баскаку и без дела? «Пойду скажу: напиши хану про баловство Арудая. Чуть не стоптали сына великого князя, чуть не навел на Переяславль все войско тверское. Что было бы, если бы стоптали мальчишку? Если сейчас, ночью, пойду, то Картахан поймет, что важно, испугается, напишет. Да вон и светает вроде». Глухо брезжило оконце, пропели первые петухи в слободе. Иван Данилович сел и стал было натягивать штаны, но одно воспоминание его задержало: «А ведь они, монголы, и впрямь видят своих богов».