– Уррра-гх! Уррра-гх!
От боевого клича монголов – кошмара детства – пятки примерзли к земле, никто не успел сдвинуться, только ошметки летели в глаза да било по ноздрям конским потом.
Оборванный щенячий визг – и Алексашка бросился под копыта. Дмитрий хотел крикнуть – изо рта вырвался писк. Кто-то отшвырнул его в сторону.
Бешеная мохнатая груда наметом свернула на Ростовскую дорогу, прогудели доски под мостовой башней – и все.
На растоптанном снегу лежал на животе Алексашка, прижимая раздавленного щенка. Спины закрыли его, и Дмитрий закричал всем нутром:
– Алекса-а-а-а-а!!!
Деденя, зверски наморщившись, нес мальчика на руках на крыльцо. Дмитрий подбежал. Брат смотрел странно, резче выделялись веснушки, но вот он моргнул.
– Жив он, живой! – закричал Дмитрий, и тогда все закричали что-то, загудели.
– В дом, неси в дом его! – приговаривал кто-то.
Иван Данилович стоял и смотрел на Ростовскую дорогу. От стылой ярости и стыда у него натянулась кожа на щеках, побелели ноздри.
– Озоруют у тебя, князь, татары, – сердито сказал Борис Норовитый. – Еще малость – и княжича стоптали…
И выругался, точно отхаркнулся.
– Это посол ханский Арудай на Ростов отъехал, – медленно, тускло ответил князь. – Это его сотня.
В проулках густо чернело от испуганного народа, в чистом холоде далеко перекликались голоса, к собору, на ходу опоясываясь, сбегались ратники. Подошел сотник городовой стражи, погладил усы, косясь на тверичей, спросил князя:
– Чего это Арудай? А?
– Запирай на ночь, Тимофей, – буднично ответил Иван Данилович. – Да пошли кого народ успокоить: ничего нет, дескать, пошутил Арудай. Пошутил…
Ему трудно было говорить – все не отпускало горло.
«В Орду писать на Арудая? Ничего сегодня не ладится… Чего я тут торчу? Пора б уж и знать их. Написать – им же на смех…»
На крыльцо вышел Дмитрий.
– Ну, как Александр, княжич? – громко, спокойно спросил Иван Данилович. – Не зашибся?
Но Дмитрий смотрел не отвечая, а глаза его не мигали, наливались темной глубиной, втягивали в себя безжалостно, странно.
– Не зашибся – перепужался, – ответил кто-то из толпы.
В тишине остывали, густели снеговые тени, хрустально гасла кайма по западному валу. Иван Данилович повернулся и пошел прочь. А Дмитрий все стоял на крыльце, смотрел на то место, где был князь. Стали зябнуть коленки, поддувало под шубу, он вдруг страшно устал, ссутулился. Скрипели шаги расходившихся людей, только Томило Ботрин переминался у крыльца, повторял сквозь зубы: «Кусать боится, так хоть нагадить, нагадить, собака, собака!..» – пока его не одернули за рукав.
III
Иван Данилович проснулся от страшного сна, которого не мог вспомнить. Он лежал на спине и смотрел в тусклый сосновый потолок. Временами грызла где-то мышь, подхрапывала в промежутки жена. Он чуть отодвинулся от ее мягкого бедра, выпростал руки на грудь из-под одеяла, вмял затылком подушку Он знал, что теперь не заснет. «Скоро ль развиднеется?» Но чувствовалось – не скоро. «Кого ж я видел?» Кого-то он видел знакомого во сне, но никак не вспоминалось. «Кого ж я боюсь так?» Он не мог вспомнить ни одного человека, которого он боялся бы так, как во сне этого. Сны надо помнить, чтобы потом разгадать – если верно разгадаешь, можно извлечь пользу. Для Дела… Если ты князь, государь, то княжество, государство – главное твое дело. Дело, тело… Да! Дело, как тело, тело – государство, тело болеет – и государство болеет. Да, что мне полезно, то и государству, что мне вредно, то и… Но вот толкнули Дело, и оно рассыпалось, а я не сплю. Двое церковных государей забыли, кто они, забыли свое государство – Церковь сильную и стали как юродивые на паперти: один покаялся, а другой простил. Кто бы мог ожидать такого? В чем им-то тут польза? Иван Данилович сверлил вопросом темный потолок, не мог понять ничего.