Взоры людей устремлены на трибуны. Из динамиков слышится профессионально бодрый голос диктора:

– Слава Великому Ленину! Урра-а-а-а-а-ы! – И с интервалом в несколько секунд ему вторят массы. "Урра-а-а-а-а-ы!" И может быть неугомонная душа так и не преданного земле вождя, витая где-нибудь неподалеку, тщетно беззвучно пытается прокартавить: "Пролетарии всех стран – извиняйте!" Но и этот безнадежный порыв тонет в громком возбуждении масс. Рев и рокот.

  А вокруг кумач, лозунги и нескончаемые портреты аксакалов. В воздухе витают разнокалиберные резиновые изделия, а на ленинградских еще, прилегающих к площади улицах идет бойкая торговля бутербродами с дефицитом и пирожными по 22 коп. Водки ни-ни. Все несут с собой.

  И где-то в далеком Баку, Риге, Дубосарах, Кушке, Караганде, Сухуми, Шуше, Термезе, Находке и городах Гаврилов-Ям или Спас-Клепики – короче на 1/6 части суши, ранее именовавшейся Российской Империей и больше известной как Союз Нерушимый, миллионы людей в домах, бараках, юртах, землянках, палатках замерли у своих теле- и радиоприемников. И как бы незримо маршируют в рядах демонстрантов. "Тише ораторы. Ваше слово, товарищ …". Потом…

  Потом откупоривается бутылочка "Столичной" за 5руб 30коп, ("Где вы старозаветные 3.62?", – по привычке рядятся мужики.) заедается салатиком, докторской, а то и получше: копченой рыбкой и, наконец, горяченьким – кому что Бог послал. И можно не осторожничать – восьмое тоже праздник. Да и кто это у нас когда осторожничал?

  Даешь!

  Эйфория…

  И еще никто не демократ. Академик Аганбегян занимается социально-экономической программой развития БАМа. Сын юриста и народный трибун Владимир Вольфович работает в тепленьком местечке в Инюрколлегии. А.Н.Яковлев редактирует книгу "Основы научного коммунизма". Евтушенко пописывает стихи о Революции, а отошедший уже в мир иной Роберт Рождественский сочиняет поэму "Мама и ядерная бомба". Вспоминаю строфу оттуда по поводу чешского баночного пива:

  " – А вот бы нам такое не разбивающееся!

– Погодите, товарищи,

  у нас промышленность еще развивающаяся!"

  Не знаю, сможет ли меня понять человек, который не видел очереди за туалетной бумагой…

  А мой отец, заблаговременно обзаведшийся больничным, сидит на кухне и истекает слезами, нарезая лук на разделанную уже селедку. Я, предварительно нацепив маску для подводного плавания, нахожусь в философическом спокойствии. Слушаю.

– Система, – говорит между тем отец, – она и есть система. Не может быть точек разрыва. И при том, что общий уровень недостаточно высок, то… – пауза с вытиранием глаз. – То, если под отдельной задницей станет вдруг очень хорошо, в другом месте обязательно станет плохо. Любое изменение здесь становится всеобщим, даже если это вроде бы и незаметно.

– Но если она – эта система – рухнет, – прорывается моя юношеская необходимость противоречить, – будет плохо сразу под всеми задницами.

– Может и так.... – Отец явно избегает поводов для внутренних разногласий. Праздник как-никак. Гости грядут. Не время для дискуссий. Потом…

  Потом происходит долгий вечер с гостями, застольем, красной икрой и игрой в шахматы, песнями под гитару, разумеется, политическими дебатами, ленивым юмором, охотничьими байками и великой душевностью.

  Да, было время…

  Теперь, конечно, многое изменилось, пройдя через горнило переходного динамического (от слова динамит) процесса, идущего неотвратимо с сильным возрастанием энтропии Колмогорова – Фомина. Фазовая траектория последнего ведет, видимо, в странный абстрактор, умом который не понять. Но как инвариантность Kodak-Lee-змов остаются бывшие "кандидаты в члены" и прочая королевская рать. Старосоветские помещики. Вот уж кто если и изменился, эволюционируя, то гомеоморфно.