Вся эта армада продвигалась по времени почти месяц. Варлам все чаще стал слышать, что совсем скоро будет страна и город, населенные супостатами. Но дни тянулись, а супостатов так и не было на их пути. Варлам, осмелившись однажды, спросил у дъяка: где страшные люди-супостаты, которых именовали «литвинами»? Дьяк рассмеялся и ответил, что уже не один день они в земле вражеской, прошли не одно село-деревню. Варлам сильно удивился его ответу, потому что в больших и малых деревнях по пути следования народу было совсем немного, кто побогаче сбежали, а в основном оставались такие же, как он, простые крестьяне, у которых уже не было ни скота, ни съестных припасов. Все на пути следования было вымершим и разоренным, изредка над избами курился дым; в них жили обычные люди. Было стужно, военные и обозники на привалах жгли для приготовления варева и согрева костры, а когда попадались деревни, то занимали все избы, набиваясь в них так, что спали друг на друге. Несчастные хозяева – в основном это были

остававшиеся в деревнях старики и старухи, иной раз какие-то калеки или малые дети, потому что все, кто моложе, ушли заранее, при появлении чужих, – покорно и не ропща спешили в холодные гумна или наспех сооружали в скирдах шалаши, чтобы переждать, когда уйдут дальше непрошеные гости с востока. Оказалось, что жители деревень и были теми самыми литвинами (литовцами и белыми русинами, редко попадались поляки); говорили все они на понятном даже ему, Варламу, языке. Но не видел он у них рогов и свиных рыл, и глаза были такие, как у его смоленских земляков, синие, без огня адского. Большинство населения к тому же было схизматиками, лишь иногда попадались люди другой, латинской веры; но, опять же, Бог и святые на их иконках были те же, что у него. И совсем ему становилось непонятно: о мщении за какую поруганную веру нужно было приходить на земли этих людей, если по внешнему виду, по делам и обличию икон они тоже были христиане – он самолично видел, что у одного литвина на стене висел образ Спаса Нерукотворного точно такой же, как на стягах царских полков и боярских дружин. Если кто над этими людьми помыслил смеяться и надругаться, так это опять же были татары и мордва, самые что ни есть нехристи, состоявшие на службе у царя, они и вели себя в походе, как нехристи. Они никогда не останавливались в избах местных жителей, а разводили огромные костры посреди двора, одетые в огромные шапки-малахаи из лисьего или заячьего меха, усаживались вокруг на возимые с собой овечьи шкуры, и на кострах в медных котлах варили запретную для любого христианина конину, забивая для этого всякую захромавшую и непригодную далее в обозе, а то и просто отбившуюся от своих хозяев лошадь.

И повсюду в воздухе носился особенный запах варева, не сравнимый ни с каким другим; запах совсем не съестной, тошнотный, словно с примесью пота, какой именно и бывает у выбившейся из сил от усталости и непосильного труда безропотной, работающей на человека весь свой век скотины, как лошадь. Иногда кочевники устраивали свои костры так близки к деревянным постройкам местных жителей, что от разлетавшихся с ветром искр вспыхивали крытые камышом или соломой крыши, но никто даже не пытался их тушить, а татары, словно того ждали, вскакивали с места, окружали горящие избы и плясали, и радовались чему-то только им одним понятному. Иной раз из горящего овина выскакивала какая-нибудь животина – овца или поросенок, припрятанные хозяевами, и тогда веселье бесновавшихся усиливалось; они хватали и тут же резали на мясо овцу, а поросенка, как животное грязное по их вере, живьем бросали обратно в огонь, боясь осквернить его кровью свои сабли и палаши. Та же участь на глазах Варлама постигла молодую женщину, каким-то образом рискнувшую совершенно безрассудно остаться и спрятаться в хлеве. Ее с уже обгоревшими волосами и в дымящейся одежде из огня выхватили дикари, но в этот раз никаких запретов от их веры не было; они, голодные до женского тела, окружили ее плотным кольцом, закрыв от посторонних глаз остального царского воинства, и насильничали, а после уже не человека, а окровавленный кусок мяса, во что превратили женщину, также бросили в самый жар горящей постройки. И никто не смел их остановить, это была часть обещанной им царем награды, законной добычи, за которой пришли в чужую землю. Обещана была не кем иным, а самим царем, жестоким, мстительным и злопамятным, изощренным более чем, наверное, черти в аду, на физические пытки и издевательства. В этих качествах была вся суть царя, оправдывавшего свою природную слабость и страх этими злонравными проявлениями трусливой и ничтожной натуры (известно, что обладатель неоправданной жестокости, как правило, сам трус и ничтожество). Кознями и убийствами, как способом проявления власти, царь компенсировал постоянные опасения за свою жизнь, проявляя изощренную изобретательность в уничтожении негодных ему; этому же не препятствовал и ему подобным подчиненным.