– В лес пошёл, за грибами.

– Так вроде сейчас сухо, – усмехнулся мужчина, – дождей почти месяц не было.

– Наверное, захотел побыть один. После тех кадров односельчане перестали даже здороваться с нами. Как увидят, переходят на другую сторону улицы или отворачиваются, даже соседи. Ещё неделю назад Михась во всех посиделках участвовал, постоянно люди за советом приходили. А сейчас – будто прокажённый ходит, все сторонятся. Вот и переживает. Поэтому лучше езжай обратно в город, не хочу, чтобы он ещё больше нервничал. Хватает того, что давление скачет, таблетки горстями пьёт. Я сама вторую неделю никуда не выхожу, стыдно людям в глаза смотреть. Когда Петю хоронили, Матрёна на меня так смотрела, будто это я его замордовала.

Иван снова уселся около матери:

– Давай помогу по хозяйству, вечером соберёмся за столом, поговорим, а завтра тогда уж уеду, раз здесь мне не рады.

– Сами справимся. – Женщина помолчала, не решаясь сказать вымученное ночами решение. Затем кивнула головой, указывая на дорожку, ведущую из двора. – Нет у тебя здесь больше дома. И не надо приезжать. Никогда.

– Ну как так? – вспыхнул мужчина. – Давай нормально поговорим!

– Уходи, сынок. – Прасковья подняла глаза, тяжело вздохнула. – Уходи.

– Мама, я… – попытался ещё что-то сказать сын.

Но женщина указала рукой на калитку:

– Уходи!

Иван поднялся, молча развёл руками и, подхватив сумку, твёрдым шагом направился на выход. Когда он исчез за забором, Прасковья уголком платка вытерла набежавшую слезу. Ослабленная от разговора, исчерпав уверенную силу, откинулась на спинку скамейки, закрыла глаза. И тотчас же в голове, словно ураган, промелькнули воспоминания, заставив сердце биться от боли.

Сколько ей тогда было – три годика? Маленькая девочка, появившаяся на свет незадолго до войны в обычной белорусской деревне, она хорошо запомнила тот весенний день 1943 года, когда полицаи, прибывшие из соседнего гарнизона, схватили несколько человек, среди которых был её отец.

И никак не вытравить из памяти взгляд Васьки Доброхвалова, молодого парня с белой повязкой на рукаве, который избивал заложников. Вина этих людей была лишь в том, что они жили недалеко от того места, где накануне партизаны разгромили небольшой обоз с отобранными у жителей района продуктами.

Изгаляясь над беззащитными мужчинами, Васька что было силы лупил их деревянной дубиной, быстро вымокшей от крови. Прасковья видела, как он стоял над отцом и долго бил его по голове, по рукам, которыми тот пытался прикрыться. Она орала, плакала, рвалась из маминых рук, чтобы броситься и прикрыть собой полуживого папочку, но мать не давала это сделать, зажимая дочке рот. Иначе Васька в пылу азарта убил бы и её – ребёнка, ставшего в тот день сиротой…

Прасковья схватилась за сердце, пытаясь заглушить огонь, прожигающий его насквозь. Васька… Когда перепачканный кровью и песком отец перестал подавать признаки жизни, полицай под рыдания согнанной толпы и смех карателей прекратил махать своим оружием. Выпрямившись, он вытер рукавом испачканное красными брызгами лицо и взглядом героя окинул сельчан, на секунду задержавшись на девочке, к этому времени безвольно висевшей на маминых руках.

Точно такой же обезумевший от животного азарта взгляд убийцы Прасковья видела на телеэкране у сына. Всего несколько мгновений, но это было так ярко и сильно, что полночи тряслись руки. Муж отпаивал её, побелевшую, валерьянкой, а затем почти силой заставил выпить стакан самогона. Иначе от переживания можно было либо сойти с ума, либо умереть, не в силах второй раз пережить такую чудовищную внутреннюю боль.