– Если сам в свинью превратился, – кричала Марго, – так оставь мне хоть память о том, за кого я выходила!

И Анатоль оставлял эту память, потому что сковорода в качестве средства убеждения – аргумент ох какой веский. Анатоль оставлял эту память и плакал. Плакал прямо на полу, съехав со стены на паркет, давно не знавший циклёвки. Плакал под всеми этими наградами, дипломами и медалями в обрамлении ещё не выцветших прямоугольников. И Марго утешала его, присаживаясь на пол рядом с ним. Никто, кроме неё, не видел слёз мужа. Да и можно ли подумать, что этот бугай способен выдавить из себя слезу? А вот способен. И утешала его Марго, обнимала широкие плечи, всё ещё стальные от многолетних тренировок. Гладила начинающие серебриться волосы, задерживая дыхание, чтобы перегар не так бил в нос. И Толян-Анатоль был благодарен ей, что она всё ещё с ним. И любил её, и ненавидел, оттого что становилась она свидетелем его слабости. Той самой слабости, от которой пальцы скрючивает в бессильной злобе, от которой трясутся руки и хочется рвать на себе начинающие серебриться волосы. И орать. Орать не своим голосом. До сипоты, до издыхания.

Анатоль стоит перед погасшим экраном, растерянный и задумавшийся.

– Нет, ты видала? – ищет он поддержки у отражения жены и чешет задницу через обвисшие треники. – Что деньги с людьми делают, а!

– А ну и что? – нарочно игриво поддевает Марго.

– А ну и то! – всерьёз защищается он. – Думает, раз завелись деньжата, остальных можно с говном смешать?

– Тебя послали, ты и разнылся!

– Йа-а-а?! – возражает Толян и тычет большим пальцем себя в грудь, но его перебивают:

– Тьфу! Хлюпик! – кривляется отражение в телеэкране.

Толян бахает кулаком по телевизору, и от этого грохота все оставшиеся там внутри – болельщики, футболисты, комментатор с дудками – должно быть, вздрагивают.

– Меня унизили! – ревёт он.

– Подумаешь! – легкомысленно отзывается жена. – Ты вон каждый день сам себя унижаешь.

Она кивает в сторону коридора, где у входной двери выстроилась экспозиция пустых бутылок.

– Молчи, дура! – рычит Толян. – Да я его в бараний рог!

– За что, Анатоль?

А правда, Анатоль, за что?

Анатоль пытается восстановить ход событий. Но ход событий восстанавливаться не желает. Ход событий путает Анатоля нелогичной своей цепочкой, приведшей к тому, что Анатоль вернулся несолоно хлебавши. Ведь всё же шло по старой схеме, ну. Вот, смотрите: позвонил в дверь – раз, поздоровался (причём вежливо, заметьте) – два, и три – поклянчил стольник до зарплаты.

– До какой зарплаты, Анатоль? – не унимается жена. – Ты её и до дому не доносишь.

– Дура, – обижается тот, – я её хотя бы зарабатываю. А он высирает.

– И ты поверил? – звучит скептично.

Анатоль растерян. Вопрос жены уязвил его. И вот уже в отражении телевизора Анатоль видит не обвисшие треники, а детские колготочки. А сам он – пятилетний мальчик в байковой рубашечке, поверивший в невероятное под укоризненным взглядом взрослых. Ай-ай-ай, как бы говорит укоризненный этот взгляд, такой большой и веришь в чудеса, не стыдно?

Не стыдно, Анатоль? Да и поверил ли он? Сам не знает. Ведь верить можно и в то, что не обязательно правда. А иногда может и не быть правдой. Или вовсе неправдой может быть – даже в такое можно верить.

– Поверил?! – напирает жена.

– Сама ж сказала, – бубнит.

– Сказала, что слышала, – Марго спускает ноги с кресла и вытягивает их, затекли. – Мало ли чё брешут. Как можно настоящими-то деньгами гадить? Они ж все пронумерованы. Это не просто бумажки-фантики, а денежные знаки. Их печатают вообще-то. И каждая учтена.

Анатоль не улавливает мысль. По всей видимости, из озвученного суждения должно что-то следовать, но что, а главное, в каком направлении, – этого Анатоль, хоть режь его, не понимает. Поэтому и долдонит тупо: