– Вы направляли их деятельность из-за границы, – заявил обвинитель из ЦИК.

– Помилуйте, голубчик, вы, может быть, не знаете, но в 1905 году не было интернета, только телеграмм-канал, – шутливо заметил Ленин. – О ходе событий мы узнавали в лучшем случае через день-два.

– Это ничего не меняет, вы писали наставления и призывали к сопротивлению.

– Возражаю, не к сопротивлению, а к справедливости.

– По-вашему, справедливость заключается в насилии? – не унимался гособвинитель.

Ленин стушевался: сейчас достанут листовки, процитируют что-нибудь из собрания сочинений, а там действительно призывы к вооруженной борьбе. Царь повернулся к Ленину и скорчил гримасу.

– Абсолютно верно, Ульянов провоцировал несчастных, малограмотных рабочих, которые ничего не понимали и по наивности своей поддались на уговоры бунтарей, не щадя живота своего. А сам отсиделся в иммиграции, представив себя жертвой самодержавия. Подлец, – заключил царь.

– Ишь ты, какой умный, – не дожидаясь, пока дадут слово, Ленин вскочил с места. – А сам-то где был девятого января 1905 года, когда в воскресный день палили в толпу, которая, кстати сказать, шла безоружной?

– Меня не было в Петербурге, – истошно заорал царь, – не было, слышишь, мать твою, не было!

«Переигрывает, – подумал Белкин, – может, тоже с опохмела, хотя вроде непохоже, царь не употребляет».

– Ладно, не было. Кто стрелял, солдаты, казаки, полиция, жандармы – кто? – спросил Ленин уже тихим голосом.

Судья молча рассматривала публику: ну хоть один бы что-то возразил Ленину.

– Уважаемый суд, его величества и впрямь не было в Петербурге, – начал говорить свидетель Витте, – и вероятнее всего, что события Кровавого воскресенья развивались вопреки его воле.

«Так и запишем», – про себя отметил секретарь судебного заседания.

– Я не я, значит, и воля не моя, – язвительно произнес Ильич. – Что ж, пусть так. Только почему не наказали Щербачева Дмитрия Григорьевича, командовавшего особым отрядом гвардейцев, что устроили расстрел? Потом этот Гадон, как его? – вопросил Ленин.

– Что? В суде выбирайте слова! – возмутилась судья.

– Он, знаете ли, и не такое еще может загнуть, – заметил кто-то из свидетелей.

– Эй, знатоки, историю учить надо, – выкрикнул с места, словно мальчишка, Ленин. – Гадон Владимир Сергеевич. Хотя, может, вы и правы, гражданин судья. Гадон, тот, что командовал Преображенским лейб-гвардии полком во время расстрела, и многие, многие другие – назовите мне хоть одного, кого бы царь публично наказал за Кровавое воскресенье, ну хотя бы высек. А?

Ильич выиграл первый раунд, обвинять его дальше за 1905 год было себе дороже.

Панько почувствовал, что ему становится душно. Заседание тяжелело поминутно. «Скорей бы перерыв». Ленин доказывал неизбежность революции, кивая то на полуколониальный Китай, то на выступления рабочих в капиталистической Германии:

– И в конце концов, все либералы и консерваторы говорили, что самодержавие исчерпало себя.

– В этом корень зла, Владимир Ильич? – вежливо спросил царь.

– Нет, вся беда и трагедия русского народа в том, что прошлое оказалось слишком упрямым.

– Суд объявляет перерыв.

«Наконец-то», – вздохнул Панько.

– Белкин, перекурить надо, – толкнул он в бок товарища.

***

В курилке было тихо. Какой-то судья затягивался сигариллой, не снимая мантии. Пахло дорогим табаком.

– Заморские? – поинтересовался Ленин у судьи.

– Ага, угощайтесь, Владимир Ильич, – судья любезно протянул Ленину пачку.

– Не откажусь, – Ильич вытащил сигариллу.

Керенский, Витте и царь тоже защелкали зажигалками, и вскоре потянуло бюджетным куревом.

Панько с Белкиным поглядывали на публику: один судья, другой, ребята из ЦИК, тут же гуиимовцы. Несколько молодых девчонок с цифровыми сигаретами бросали оценивающие взгляды на мужчин – взгляды эти выражали апатию. Единственным, кому они могли отдать предпочтение, а может, что-то большее, был Сергей Гавриков. Но Гавриков курилок не посещал, сберегая генофонд и храня верность ЗОЖу. Если бы не свидетели в костюмах прошлого века и пара судейских мантий, то это была бы вполне обычная офисная курилка в каком-нибудь бизнес-центре.