Вот сучий сын упрямый, ты просто-напросто повторяешь мои слова. Переставляешь их местами бездумно как вторящий ходам шахматных фигур имбецил. Но я тебя не осуждаю, парень. Здесь не суд господень, а я – не господь бог. И случающееся не случайно. Оно происходит с нами по согласию, которое не было нашим условием…

Чего?

Сам посуди. Ты застрелил женщину, но пытаешься убедить себя, что это случайность. Поэтому твоя причастность к убийству допускает отмену. Но никакая случайность не может быть посторонним вмешательством, чем-то нечаянным. Напротив, сынок, она предопределена и движется тебе навстречу в чреде обстоятельств и условий. И происхождение ее запланировано заранее тем, как ты реагируешь на то, что происходит с тобой.

Я не…

Ты покинул дом отчий с богопротивной жаждой мести в сердце. Но у нашего мздовоздаятеля чувствительные весы. И он никогда не ошибется в мерке своей, ибо как он пойдет против природы своей и не отмерит тому, кому отмеряет и чем отмеряет?

Хватит болтовни пустой.

Все пустое в мире.

Как скажешь.

Они продолжали путь. Странное слияние людей, лошадей, мула и окружающего пейзажа в этом мрачном пекле, где воздух дрожал от зноя и звона мошкары. Тени, отброшенные пролетающими птицами, скользили в желтом-желтом выгоревшем пырее; волнистыми линиями проносились по веткам карликовых деревьев и кустарников, словно стаи летучих мышей. Безымянные места. Окутанные жуткой дремотой пространства, раскинувшие свои всемогущие члены во всех направлениях, как человек, пригвожденный к кресту, чей нечаянный жест мог быть воспринят как проклятье или благословение, и, в силу веры, немедленно обретал могущество над всем живым.

По черноземному ландшафту равнин вдалеке брели, исчезая в сизом типчаке, вилороги с безволосыми крупами.

Вождь, начальник, командующий, а можно мне свободную лошадь уступить или хоть мула? спросил Холидей. Я ведь не какой-нибудь индейский маг, а тут земля горячая, что твои угли!

Господь с тобой, усмехнулся длиннолицый.

Кареглазый молился, чтобы поскорее наступила ночь. Но этого не происходило до тех пор, пока они не увидели вдалеке взлохмаченную опушку холма, который походил на голову отшельника, смиренно склонившегося перед солнцем, будто для пострига.

Палившее беспощадно, оно наконец-то закатилось, как глаза мертвеца. Ночь они провели в тишине и молчали. Кареглазый утирал перекошенное лицо шейным платком и не мог отвести взгляд от жуткой мешанины, мерещившейся ему вдалеке. Там миллионы перекрученных членов сходились в одну точку; и руки, и ноги, и тела, и рты, и уши, и глаза, как сухие ветви и сухие листья. Все трепетало, пронизанное жаром, в одном адском полуночном котле. И выглядело оно так, будто всю эту массу с неистовым усердием впихивали туда, ломая кости, стремясь уместить как можно больше переломанных и изувеченных конечностей в чудовищную мясорубку.

Солнце исчезало, потом вновь восходило, меняясь местами с луной, как в руках жонглера. Небо и земля были соединены разукрашенными линиями, похожими на позвоночные столбы титанов. Далекие неземные огни и оптические иллюзии ослепительно иллюминировали, чередуясь между собой в этом балагане беспорядочных превращений. Звезды продвигались по небосводу, оказавшись, как и все прочее, пленниками общей композиции, узниками какого-то замысла, который никому не дано постичь.

Солнце, луна, пустыня и небо оставались неприкосновенными и неизменными величинами, все остальное приходило в упадок. И в этих странных местах даже люди, которых он считал настоящими, могли оказаться не более чем плоскими фигурами, наклеенными в различных позициях, из которых они переходили как бы друг в друга, словно их нужно было быстро тасовать, чтобы получилась последовательность осмысленных телодвижений. И все это происходило с ними на замкнутой поверхности вращающегося шара оракула, на лобной доле пульсирующего от лихорадки мозга.