– А-а-а-а, – нарушив свое молчание закричал Савельев, и стал пытаться вырваться, но стальная хватка Зарубина намертво скрепила ему руки за спиной.
– А вот и голосок прорезался. Что орешь, вкусно? – продолжал издеваться Степан, – сейчас добавлю еще, – и вылил все содержимое за пазуху Сергею.
Савельев, совладав с болью, замолчал, и уперся своим взглядом, полным ненависти, в Стэфана.
– О-о, смотрю, по взгляду, еще добавки хочешь, но, к сожалению, больше нету, разве что чайку могу предложить, – и, снявши со своего ремня фляжку, начал лить, за пазуху горячий чай… Сергей, упорно молчал, но по его сопению, можно было понять, что ему очень больно. Его испепеляющий взгляд продолжал сверлить Степана, и когда их глаза встретились, садист продолжил, нарочито вежливо издеваться:
– Не стоит благодарности, а то смотрю ты меня расцеловать хочешь. Можешь отблагодарить меня тем, что после того как постираешься, начистишь мне сапоги до блеска… отпусти его Колек. – Зарубин расцепил свою мертвую хватку, и зашел вперед Сергея, чтоб полюбоваться, что получилось у его друга: Савельев с перекошенным от боли лицом, часто сопя двумя ноздрями, глазами, налитыми ненавистью и слезами, сжимая кулаки, смотрел на свои на своих мучителей, а толченный картофель вместе с чаем, парил сквозь ХБ…
– Ну, что ты кулаченки сжал, а ну попробуй ударь меня, вот сюда, – и Стэфан слегка наклонился, указывая пальцем себе на подбородок.
Сергей уже подал корпус вперед, чтоб кинутся на своего мучителя, но в последний момент, остановился, понимая, что его просто, в течении двух минут, превратят в кровавое месиво, и резко развернувшись, выбежал из палатки…
Уже стемнело, когда Сергей, с куском хозяйственного мыла, оказался возле умывальника. Итак жидкая толченая картошка, разбавленная чаем, отчасти все равно протекла сквозь туго затянутый ремень, а все, что осталось, нависло над ремнем в виде докторской колбасы. Расстегнув еще несколько пуговиц, он начал рукой доставать картошку, и тут же есть ее… из его глаз градом катились слезы…
В хорошем Советском фильме, «Аты-баты шли солдаты», младший лейтенант, обнаружив мыло у рядового Крынкина, которое ранее пропало, хочет вывести его перед взводом, чтоб видели бойцы, кто украл у них мыло. Но когда выясняется, что он взял его для матери и сестер, чтоб они могли обменять мыло на хлеб, потому как сильно голодали, то другой рядовой Глебов, начинает заступаться за Крынкина. Младший лейтенант, искренне сочувствуя Крынкину, все равно не соглашается замять это дело, потому как, по его словам: «Это не педагогично». Тогда Глебов ему ответил:
– Не голодали вы, эх, не голодали вы товарищ младший лейтенант…
Да, рядовой Савельев был унижен и раздавлен, и по хорошему, ему эту толченку хотелось засунуть в глотку Степану, или, по меньшей мере, разбросать ее на тысячи верст, ведь она была тем предметом, через который над ним надругались. Но голод, в конечном итоге, оказывается выше оскорблённой души, и инстинкт жизни, очень часто перевешивает все чувства вместе взятые. И он, обливаясь слезами, продолжал доставать из пазухи картошку, и есть ее…
Смотря куда-то вдаль, глазами полными слез, Сергей, как сквозь мутное стекло, при свете тусклого фонаря, еле-еле различал окружающие его предметы, да и в общем то, он был, на самом деле, далеко… Сейчас, Савельев, в душе, прощался со своими лучшими друзьями, коих у него было двое, и по какому-то злому року, там, на гражданке, они тоже всегда и везде, были вместе, и тоже были «Святой троицей». Он прощался со своей девчонкой, мысленно отпуская ее, и возвращая ей ее слово: «Чтобы не случилось, я тебя дождусь». Прощался со своим чердаком, который оборудовал по своему усмотрению, и в котором проводил дни напролет, со своим маленьким, но очень аккуратненьким городком, и конечно же, с отцом, которого очень любил и уважал, и который один его воспитывал. Он понимал, то, что он задумал, как минимум, отсрочит все это на многие годы, а может он, уже никогда не сможет пройди по улочкам своего городка, и никогда уже не услышит баритон своего отца… У него тоже, была своя лавочка, спрятавшаяся в тени больших вишневых деревьев…