– Только тебя, – ответил тот.

– Но я один столько не съем! – возразил я.

Абдельмалик расплылся в широкой улыбке, став похожим на чеширского кота:

– А ты постарайся.

Через несколько дней Абдельмалик позвонил мне и сообщил: у него для меня сюрприз. Спустя час я уже сидел в парной хаммама – турецкой бани. Марокканцы ходят в баню еженедельно, для них это важный ритуал, основа основ марокканского общества. Абдельмалик научил меня, как намыливаться ароматическим мылом, оттер так, что я почувствовал, будто заново родился. В густых клубах парной Абдельмалик подарил мне дорогой банный набор.

Когда я, смущенный ценным подарком, пробормотал слова благодарности, Абдельмалик доверительно шепнул:

– Для друга ничего не жалко.

Время шло, и я морально готовился к тому, что скрытые мотивы дружбы дадут о себе знать. Я предчувствовал: однажды Абдельмалик попросит меня о чем-нибудь, что окажется мне не по силам.

И вот как-то мы сидели в кофейне; Абдельмалик перегнулся через столик и сказал:

– Могу я попросить тебя об одолжении?

У меня екнуло сердце – от жалости к себе.

– Все, что угодно, – храбрясь, пробормотал я.

Абдельмалик придвинулся ближе и с кроткой улыбкой сказал:

– Позволь мне преподнести тебе арабского скакуна.

Тонущему дождь не страшен.

Персидская пословица

Едва въехав в Дар-Калифа, я понял, что попал в мир, параллельный нашему – в королевстве Марокко как нигде верили в сверхъестественное. И чем бы этот мир ни был – иной реальностью или четвертым измерением, – его влияние отражалось на всех и вся, причем, самым неожиданным образом.

Поначалу вы ни о чем таком не догадываетесь. Но присматриваясь, всюду видите подтверждения тому, что мир этот существует. Чем больше историй вы слышите, тем явственнее ощущаете его влияние. А чем больше ощущаете, тем сильнее в него верите.

Стоит поверить, и невозможное становилось возможным, скрытое – видимым.

Как и многие другие иностранцы в Марокко, мы неизбежно сталкивались с проявлениями веры местных в сверхъестественное, причем, на каждом шагу: во время ли прогулки по окрестностям, в разговоре с наемными работниками, при общении с новыми друзьями. Это коснулась нас в полной мере, когда мы купили дом, якобы населенный сонмом джиннов.

Одна мысль о духах приводила в трепет не только сторожей и прочую прислугу, но и любого местного из числа наших знакомых. Возможно, джинны присутствовали в нашей жизни лишь постольку, поскольку в них верили окружающие, однако они были частью культуры, в лоне которой зародились сказки «Тысячи и одной ночи».

Сказки эти стали воплощением всего диковинного, вобрав в себя богатство исламской культуры. Даже в западном обществе, не испытывающем недостатка во всевозможных сочинениях, одно упоминание «Тысячи и одной ночи» будоражит умы, вызывая бурю эмоций. Воображение рисует картины несметных сокровищ, восточной роскоши, волшебства – фантазии, доступные простым смертным.

Западная Европа познакомилась со сборником всего три столетия назад. Впервые он вышел на французском в переводе Антуана Галлана;11 Галлан работал над ним с 1704 по 1717 годы. Переводчик обошелся со сказками вольно, исключив те места, которые, по его мнению, были слишком откровенны для современного ему читателя. Полная противоположность французскому переводу – перевод английский, выполненный Бёртоном: казалось, переводчик находил особое удовольствие в скрупулезной передаче многочисленных непристойностей.

Согласно исследованию Роберта Ирвина,12 автора известной исследовательской работы на тему «Тысячи и одной ночи», перевод Галлана основан на рукописях четырнадцатого или пятнадцатого века. Но вполне возможно, существовали и более ранние записи – десятого, даже девятого века. Ирвин предполагает, что Галлан и последующие переводчики дополнили основной текст и другими сказками, которые им удалось обнаружить.