Отвечаю: «Вот она, житейская шелуха слова – гляди, что вышло: ведь отказываясь от „логической стройности”, ты тем самым отказываешься и от той „приблизительной возможности”, какую, по скромности, уделяешь себе, от возможности вообще что-то рассказать. Как писатель, ты просто не имеешь права на такую чувствительную бессмыслицу. И если ничтожна логическая (т. е. словесная) стройность (космос), как чадо Логоса-Слова, то никак уж не перед Богом… Не имею сил писать об остальном, но печально, что не идеи, а недоразумения подают повод к нашим сшибкам. И я сам себе кажусь занудою, когда – уже в который раз! – принимаюсь отцеживать комаров из водянистой нашей переписки. Поэтому на многое не отвечаю – не могу себя понудить. Посуди сам – это всё-таки труд, а ты как его оценил? „В чистое небо, как в копеечку”! Да и одно дело – критические разборы, другое совсем – предлагать идеал; если первое часто совершается в тёмном предчувствии истины, то второе требует ума ясного и просвещённого. Такового – увы! – не имеем. Самое главное, что я хотел сказать тебе: будь осторожен и трезв при обращении с ходячими «истинами», их меткость чаще всего поверхностна и представляет собою коварную ловушку, в которой навсегда застревает неискушённый ум, разменивая талант на безделушки…»
Дочитал 4-й том Жуковского (ПСС в 12-ти томах – знаменитое «Литературное приложение» к не менее знаменитой «Ниве», изящному изделию изобретательного немца). Оказалось, многое помнится. Я ходил за Олечкою по пятам и читал ей вслух. Когда набредали на Щукинские песни, Оля пела, а я удивлялся, с какою достоверностью она умела передавать неповторимую интонацию Володиного исполнения:
Или:
Но это – Олино «любимое». Мне почему-то твердились другие стихи:
Удивительна пластичность описания (не говоря уж о словесной музыке).
Дожди – если не днём, так ночью – и грязь…
Иванушка – тяжёлый и мягкий – уже хватается руками за бутылочку и держится. Сильно отталкивается ножками, пытаясь стоять. Сегодня я уже водил его по краю дивана (как Лизаньку когда-то) – нет, пока не ходит; тянется в струнку, трепещет на вытянутых ручках, на цыпочках шагнёт и – подламывается в коленках. Часто, как завидит меня, улыбается.
Вчера укладывал Лизаньку, и она вдруг потянулась ко мне из кроватки – с опаскою, потому что я уже велел закрывать глазки:
– Отесинька… отесинька! Я хочу кибе чивоко сказать… Я кибя очень юблю…
Я наклонился и поцеловал её.
– Обними меня…
Мне послышалось «подними»:
– Куда тебя поднять?
– Обними… обними меня в кроватке… свою девочку!
На кухне, за столом, доверительно наклоняясь к «тёте Тане»:
– А знаехе (знаете), шко я вам хочу сказать? Шко кам, за холодийником, хывёк (живёт) комарик…
Говорит мне:
– Я кибя больхэ слухаюсь, больхэ маминьки.
– Почему? Потому что я строгий?
– Га! – и бежит к маминьке, крича с полдороги. – Маминька! маминька! Я отесиньку больхэ люблю, пакамухка он строгий!
Как удивительно и верно перепутались понятия: послушание и любовь!
Минуем детскую площадку:
– Шко-ко много мальчиков кук накопилось!
Едем в автобусе. У Лизаньки в руках игрушечный котёнок. Он «очень любопытный» и обо всём расспрашивает (моим голосом) свою маленькую хозяйку: