– Рвани, Шумахер, а то, правда, опоздаем.

Василий появился в его жизни месяца три-четыре назад, после того как предыдущий шофёр – степенный, немногословный Кузьмич, вышел на пенсию. Вроде новый водитель всем был хорош: машину содержал в чистоте, сам был аккуратен и вежлив, зачастую проявляя своеобразную заботу о начальнике: то напоминая о своевременном приёме пищи, то о необходимости застегнуть пальто, прежде чем покинуть машину в морозные дни. Одна беда была у Василия – болтлив до невозможности. И ладно бы – болтлив, свою болтовню он умудрялся переводить в философские рассуждения по поводу и без. «Недуг» этот обрушился на шофера внезапно: несколько лет назад Васю бросила жена. Так, просто. «Надоел» – сказала и ушла, тихо затворив за собой дверь. Со щелчком дверного замка вселилось в Васю женоненавистничество. Возможно, от желания отвлечься от тягостных мыслей, возможно, от перенесённого нервного шока, но с тех пор рот его закрывался, что называется, только во время еды, для тщательного пережёвывания пищи. Темы для разговора находил «на раз» – что видел, о том и говорил, как нанаец, плывущий по реке в выдолбленной из тополя плоскодонке: что видит, о том и поёт. Камаргин вначале раздражался, злился, одёргивая шофёра, но тот, пожав плечами, замолкал, самое большее, на пару минут, неминуемо находя новую тему для философских рассуждений. Через какое-то время Николай Сергеевич привык к постоянной трескотне над ухом и редкие паузы в Васиных монологах стали напрягать больше, чем раньше напрягало их отсутствие.

Шофёру, зная его печальную историю, Камаргин старался помогать чем мог: иногда приносил пригласительные в театр или на концерт, намекая, что там можно встретить приличную одинокую женщину.

– Да что вы, в самом деле, Николай Сергеевич? Какая приличная женщина в театр одна пойдёт? А если она одна – то уж точно её за что-то бросили, значит, этоть, уже неприличная. Все они одним миром мазаны – шалавы, как говорила моя покойная бабушка.

– Ну, уж – и все?

– Да все, все! Вот вам крест! Ну, нет, конечно, Наталья Фёдоровна не такая. Вам с женой повезло, что и говорить.

Не хватало ещё с шофёром свою личную жизнь обсуждать! Пусть лучше о дураках и дорогах рассуждает, Сенека!

Свернув в ближайший переулок, аккуратно маневрируя между сползшими с тротуаров на обочины дворовых проездов машин, Василий привычно загнусавил:

– Ну, это ж надоть – дороги! Да их дорогами назвать нельзя. Кому скажи – засмеют! Знают же, по ним люди будут ездить, а починить – никак! Вот вы, этоть, Николай Сергеевич, сейчас в мэрии будете, спросите там у Иван Иваныча, когда дороги собираются делать? Это ж ездить невозможно, никаких нервов не хватит!

Встряхивая пассажиров, машина методично переваливалась из одной колдобины в другую.

– А тут мы раньше жили, – неожиданно для себя произнёс Камаргин, – по этой дороге, тогда ещё не заасфальтированной, я в школу ходил.

– По ней, кажисть, ровнее было.

– Тут ты прав, ревизорро дорог – ровнее. А вот и школа.

– Сорок пятая?

– Она.

Машина двигалась медленно, предоставляя Камаргину возможность внимательно рассмотреть подзабытый уголок родного города. Вот и тот дом. Как же это было давно. Вновь непонятная тоска, до слёз, до спазма подкатила к горлу. Да что со мной?! Я столько раз мимо ходил – и ничего! Но волна разрасталась, затрудняя дыхание. Пришлось приоткрыть стекло. Салон вдохнул сырой февральский ветер. Василий скосил глаза на шефа, но промолчал. С близлежащих переулков стекались автомобилисты, пытаясь сократить время в пути, образовав новую пробку.

– Вася, ты подъезжай к мэрии, я пешком дойду. Тут недалеко. Иначе точно опоздаю, неудобно.